Владислав Николаев - Мальчишник

Коркин пытался гнать непрошеные мысли, корил себя бранными словами: партия в бедственном положении, спасать надо, а он, слюнтяй этакий, возле жены разомлел, в эфирах парит… Но никакие слова не помогали. Пока он был в палатке, возле жены, все, что находилось за брезентовыми стенами, представлялось незначительным, пустячным: и снегопад, и сырые дрова, и отсутствие продуктов, и мерзнущие по своим норам голодные люди — все это было Временным, преходящим по сравнению с тем, что он чувствовал теперь в себе.

Совсем еще недавно, до полета первого спутника вокруг Земли, философы смотрели на будущее человечества весьма пессимистически. Рано или поздно остынет могучее светило — солнышко, иссякнет его энергия, и заледенеет наша планета, погибнет на ней всякая жизнь, какого бы расцвета она ни достигла — все пожрет космический мрак и холод. Спутник породил высокий оптимизм: еще раньше, чем начнет затухать солнце, люди научатся летать в межзвездных мирах, найдут для себя не одну цветущую планету, и не перевестись роду человеческому во веки веков!

Схожая перемена произошла теперь в судьбе Коркина. Не спутник запустил — новую жизнь завязал, и родился в нем светлый оптимизм на многие-многие годы вперед: и его коркинскому роду не быть переводу, и его некая малая частица, кровиночка росная через века, через тысячелетия поселится на неведомой планете. Разве ради этого не стоит жить и работать изо всех сил?

И Коркину немедленно хотелось что-то делать, куда-то идти, бежать, открывать, писать научные труды Когда перед отправкой в тайгу Мордасов спросил о диссертации, Коркин даже удивился, и мысли о ней в голове не держал. А сейчас он пылко думал: а почему бы нет? Почему бы не написать диссертацию? Материала у него не то что на кандидатскую — на докторскую хватит. Надо уметь прыгать выше головы, как хариусы. Не задачи надо ставить перед собой, сверхзадачи — тогда только чего-то добьешься. И надо жадно, ненасытно чего-то желать. Отсутствие желаний — болезнь. Сейчас он здоров, впервые за многие годы с надеждой и верой глядит в будущее и ему хочется всего: открытий, почестей, славы…

В палатке было сумрачно, промозгло. За стенками с шуршанием осыпался снег. Скреблись и позванивали листья.

Коркин вглядывался в Машино лицо и признавал и не признавал его. С минуту-другую оно виделось точно таким, каким было десять лет назад: так же удивленно и радостно блестели глаза, так же вокруг головы разметались по изголовью мягкие пышные волосы, на припухших губах блуждала точно такая же зовущая улыбка, и самому ему с прежней страстью хотелось обладать этой женщиной. Это тоже было неожиданно и прекрасно.

Подстриженная в скобку, русоволосая, круглолицая девушка сидела за столом напротив и неотрывно смотрела прямо ему в глаза. Сначала он недоумевал, сердился — что ей, чертовке, надо? Потом засмущался — может, не так ест, пьет, вилку не так держит, может, в одежде непорядок? Из ее серых лучистых глаз лились и лились неведомые токи, проникали в Коркина, и закружилась у него голова, сладостно заныло сердце. И враз отодвинулись куда-то вдаль звон рюмок и чашек, бренчание вилок, тосты, шутки, смех, и за огромным праздничным столом остались они будто только вдвоем… Он уже не испытывал больше неловкости, не сердился, напротив, упал бы духом, обиделся, если б девушка вдруг отвернулась и забыла о нем. Но она не отворачивалась. И, склонясь над тарелкой, Коркин напрягся, затаил дыхание — кожей, всем существом своим впитывал ее непонятный волнующий взгляд.

Кончилось застолье, заиграла музыка, начались танцы. Коркин сразу подошел к глазастой смутительнице. Звали ее Машей. Училась она тоже в горном институте, только двумя курсами младше. Одета была в похожее на школьную форму коричневое платье с кружевным белым воротничком вокруг стеблистой высокой шеи. Ведя ее в танце, Коркин нащупал на остром локотке штопку, и это почему-то умилило и разволновало его чуть не до слез.

Ах, боже мой! Что же это такое происходит? Маша смотрит на него сияющими, откровенно счастливыми глазами. И голос ее поет и переливается. Коркину кажется: спроси о чем угодно, и она без утайки расскажет. Она ему как сестра родная… Нет, не сестра, но он знает эту прекрасную девушку давным-давно, с тех пор, как сам себя сознает… А теперь глаз с нее не спускай, карауль, смотри, чтоб в полночь не убежала, как Золушка. Другой такой во всю жизнь не найдешь.

Но Маша в полночь не убежала. На улицу вышли вместе. Под фонарями кружились мягкие хлопья. Деревья на бульварах стояли в пуху, а дорога была белой-белой, и ни одного следочка на ней не виднелось.

Еще не зная, что он сейчас скажет, чувствуя только безрассудную решимость, Коркин вдруг остановился, придержал Машу за руку. В глазах потемнело. И с веселым отчаянием он бросился в бездонную пропасть:

— Маша, знаешь что?

— Что? — беззаботно переспросила она.

— Давай поженимся!

— Ой! — вскрикнула Маша и, пошатнувшись точно от слабости, припала на мгновение к плечу Коркина. — У меня прямо сердце оборвалось!

Коркин с удивлением чувствовал: жив, не разбился в пропасти. Только вот задыхался от головокружительного полета.

— У меня тоже сердце оборвалось, — сказал он.

— Я чуть не упала от неожиданности.

— Чуть не считается.

Так они еще о чем-то переговаривались. Но самое главное уже было сказано.

Недалеко уже было Машино общежитие — четырехэтажное кирпичное здание казенного облика, без балконов, без иных украшений, одиноко стоявшее среди приземистых деревянных изб с палисадниками и заснеженными огородами на задах. Вдруг поблизости скрипнула-отворилась калитка, и вышла из двора женщина в валенках на босу ногу, ватнике поверх бумазейного халата и с широким коромыслом на плечах. А на коромысле, раскачиваясь, звенели и брякали белые оцинкованные ведра. Женщина направилась к водоразборной колонке, черневшей на противоположной стороне улицы. Коркин рассеянно подумал: что ей, этой бабе, дня мало, среди ночи по воду взыскалась? А Маша вдруг остановилась, круглое лицо ее побледнело. Даже при том скудном свете, который излучался от снега, увиделось, как оно мгновенно потухло и побледнело. Вслед за этим Маша бросилась к Коркину, прильнула к нему всем телом и проговорила в страхе, почти простонала:

— Вот пустые ведра пересекли дорогу! Как это ужасно! Ничего у нас не получится!

И в этих словах Коркин услышал желанный ответ. Он целовал Машу в соленые дрожащие губы и успокаивал:

— Дурацкая примета! И ты веришь в нее! Брось, пожалуйста! Забудь про ведра!

— Надо же! Словно она нарочно целую ночь нас караулила с этими ведрами.

— Хочешь, я ее сейчас догоню и ворочу домой? Как бы она и не переходила никакой дороги.