Владислав Николаев - Мальчишник

— Знаешь, — прошептала Маша ему на ухо, — я необыкновенно рада, что вертолет не прилетел.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Неизвестно, как еще дело обернется.

— Теперь все будет хорошо.

Среди ночи разбудили их непонятные шорохи и бормотанье.

— Ты думал, я такой же? Да? За кого ты меня принимаешь, сволочь? А-а-а! — сипел близко придушенный голос, и нельзя было разобрать, кому он принадлежит.

Потом возникли движения, матерки, заглушенные стоны, и прежний голос прохрипел:

— Я тебе подушу! Я тебе подушу! Убери свои руки, ворюга!

— Замолчи, падло! — это был уже другой голос, и принадлежал он как будто Леве.

Коркин сунул босые ноги в сапоги и выбросился из палатки.

Земля, кусты, камни сияли первозданной белизной. Было глухо. Мягкие снега, как вата, вобрали в себя все звуки, существовавшие в природе, и тем неправдоподобней казались крики, доносившиеся из палатки рабочих, Сама палатка ходила ходуном — вот-вот сорвется с кольев и упадет. Вдруг на ней с треском оторвались петли, отскочили застежки, и к ногам Коркина выкатились клубком Вениамин и Лева. Вместо рубах — длинные лоскутья, Левина — аж без рукавов. Казалось, снег шипит от разгоряченных тел.

— А ну, прекратить! — рявкнул Коркин.

Ему не вняли. Тогда он схватил обоих петухов за отросшие патлы и, растащив в разные стороны, поставил на ноги. Но и на ногах они все еще порывались клюнуть друг друга.

— Выкладывайте, что произошло!

— А вот что! — Вениамин на секунду запрыгнул в палатку и извлек оттуда за наплечную лямку пузатый рюкзачок. — Смотрите! — он на весу перевернул рюкзак вверх дном, и на белый снег вывалились черные сухари. Покоробленные жаром, ноздреватые, большие, отборные сухари.

— Мы четвертый день пустую баланду трескаем, — негодовал Вениамин, размахивая пустым рюкзаком, — а он сухарями брюхо набивает! С головой залезет в спальник и, как мышь, шуршит там… А сегодня мне подсовывает. Думал — не откажусь. На-кось, выкуси! Я лучше сто раз с голоду подохну, чем на ворованное брошусь. Ошибся адресом! Не за того принял!

Вениамина не узнать было. Вроде бы все в нем оставалось прежним — выпирающие мослы, худоба, некрасивое длинное лицо, руки до колен, и в то же время буквально все в нем переменилось. Стан распрямился, плечи раздвинулись, с лица стерся последний следочек кривой заискивающей улыбки…

А Лева, скрестив на груди руки, с саркастической ухмылкой смотрел на беснующегося Вениамина, и в уголке рта его высокомерно и нагло взблескивал золотой зуб.

— Заткнись, падло! — с наигранным презрением произнес он. — Подумай лучше о будущем!

— Что? Угрожать? — вышел из себя Коркин и схватил Леву за рубаху. — Посмей только тронуть!

По Левиному лицу легкой рябью пробежал испуг. Он спятился на несколько шагов назад и торопливо пробормотал:

— Усек, начальник. Усек. При тебе не трону.

Весь лагерь уже был на ногах — Маша, Герман, Александр Григорьевич. Они стояли за спиной Коркина и молча смотрели на рассыпанные по снегу сухари. На Леву не смотрели. Герман, прибежавший на крик в одних трусах и босиком, перепрыгивал в снегу с ноги на ногу. Будто перебрасывал с ладони на ладонь горячую лепешку. Коркин поворотился к ним и сказал:

— Глядите: повар украл ваш хлеб. Вам и судить его. Как скажете, так и будет.

Воцарилось тягостное молчание. Никто не решался взглянуть в глаза друг другу, точно каждый тут был вором. Опустил голову и Лева. Герман замер, как аист, на одной ноге и сказал:

— Тут каждый гриб, каждую ягодку в лагерь тащишь, чтобы вместе съесть, а он… Теперь понятно, почему фаршем в борще не пахло: он просто не попадал туда… Э-э! Да что тут много рассусоливать! Выгнать! К чертовой матери! Вот и весь мой сказ. Больше ноги не терпят, — и побежал в палатку.

Проводив взглядом Германа и как бы возражая ему, Александр Григорьевич с сомнением покачал головой:

— Однако, дорогу не найдет. Замерзнет в камнях. Живой человек. Как же можно выгнать?

— Конечно, в теперешних условиях мы не имеем права гнать его от себя, — сказала Маша. — Ну а как жить рядом? Даже в глаза ему стыдно глядеть. Эх, Лева, Лева, смотри, никто ведь из нас не умер на голодном пайке. И с тобой бы ничего не случилось. Десять лет я работаю в партиях, не в такой переплет попадали. Всякое бывало. Но чтоб красть хлеб у своих — этого не бывало. Не припомню.

— Теперь будет что припомнить, — вскинув голову, усмехнулся Лева.

— Ни черта ты не понимаешь, — махнула рукой Маша и, поворотившись, расстроенная, побрела в палатку.

Первый гнев отхлынул от сердца, и Коркин мог трезво подумать о случившемся. Маша права: гнать Леву они не имеют права — пропадет. Да и бессмысленно гнать. Даже если не пропадет и выйдет за двести верст в Саранпауль, ничего хорошего из этого не получится. Устроится в другую партию и снова залезет в общественный мешок — такие уж руки! И выходит, выгнать — все равно что щуку выбросить в реку. Нет уж, пускай поработает здесь. Пускай показнится на наших глазах. Это ему полезно. Да к тому же в партии каждый человек на счету.

— Ну а сам что скажешь? — хмуро спросил Коркин.

— Виноват, никуда не попрешь. Факт налицо, — и кивнул на рассыпанные в снегу сухари.

— А впредь как будет?

— Впредь? Брать-то нечего — все съели, — прежним шутовским тоном произнес Лева, но тут же горячо поправился: — Руки отрубите — больше ничего не возьму!

— Оставайся, — сквозь зубы процедил Коркин. — А сухари собери и раздели всем поровну. И завтрак чтоб был вовремя.

Только через шесть дней черные тучи наконец опростались и, облегченные, посветлевшие, поднялись над долиной. Взору открылись пестрые от снега вершины гор. И уже не казались они, как во время снегопада, ни головокружительно высокими, ни таинственными, ни ослепительными — обыкновенные сопкообразные каменистые нагромождения, каких на старом Урале тысячи.

Вверху, на просторе, за высвободившиеся из плена облака принялся ветер и в полчаса растеребил, разбросал их, как пух. И вот уже в треугольной промоине сверкнул осколок чистого неба такой немыслимой голубизны, что у людей в долине от избытка чувств навернулись на глаза слезы. Запрокинув головы, они смотрели и смотрели в небо, и их грязные, голодные, хмурые лица постепенно разглаживались.

А промоина между тем размывалась все шире и шире, превратилась в полынью, и через нее сначала хлынул поток золотых лучей, провис над долиной прозрачным парчовым занавесом, а потом вылетело на огненной колеснице и само солнце в царственных одеждах, хмельное, буйное, косматое. И приветствуя его, зажглись гигантскими драгоценными корундами близкие горы. А дальние еще осеняла промозглая тень.

Солнце сразу же взялось за работу.