Владислав Николаев - Мальчишник

Махнул я на него рукой и направился в улус. На одном из домов красная вывеска: «Райком ВЛКСМ», дверь распахнута настежь. Обрадовался: несмотря на воскресенье, может, кто-то есть. Толкнулся в первый попавшийся кабинет. Сидит за столом лохматый парнишка. Выпялил глаза на мою грудь, рот раскрыл. Я ему про дело толкую, а он все таращится на грудь и ни черта не слушает.

— Значит, вы мастер спорта? — вдруг перебил он меня.

— При чем тут мастер! — рассердился я.

— Но у вас на груди значок мастера спорта СССР.

— Ну, мастер. Но это к делу не относится.

— Очень даже относится! — обрадовался парнишка. — Послушайте! Вы нам должны помочь.

— Вот так здорово! Я пришел за помощью, а ты, значит, сам ее хочешь получить.

— У нас сейчас футбольный матч. Играем с соседним районом. Во что бы то ни стало мы должны выиграть, и вы нам поможете! Бежимте быстрее на стадион. Надо успеть футболку надеть и бутсы.

Парнишка прыгал вокруг меня, дергал за рукав, умоляюще заглядывал в глаза.

— Да не футболист же я, всего-навсего борец.

— Это неважно. Все равно мастер спорта! И в футбол у вас должно получиться лучше, чем у других.

— Я бутсы ни разу в жизни не надевал.

— Ничего, наденете. Понравятся, я вас уверяю, А сейчас бегом на стадион. Опаздываем. После матча займемся и вашими картами.

Парнишка, оказывается, все понял, о чем я ему толковал. И я заколебался:

— Но их за сто километров унесет!

— А что делать? Люди пришли смотреть футбол.

— Ладно. Только с условием: плохо ли, хорошо ли сыграю, забью гол или не забью, вы мне непременно поможете.

— О чем речь! Честное комсомольское!

Ногам в бутсах было тесно и непривычно. Уже через десять минут не то что бегом — шагом передвигаться не мог. За весь матч только раз и подкатился ко мне мячик. Ударил со злости что есть мочи. На стадионе вдруг поднялся душераздирающий рев. Оказывается, мяч влетел в ворота.

А после матча на весь стадион по радио объявили: «Единственный гол забил геолог Николай Коркин. Он просит зрителей помочь ему отыскать в степи утерянные геологические карты». Не подвел, значит, комсомольский деятель, сдержал слово.

За околицу высыпало человек двести. Болельщики все. Первую карту нашли недалеко от нашей стоянки. Ее прижало ветром к кустам колючки. А вторая как сквозь землю провалилась. Каждую кочечку, каждую ямку километров за десять вокруг руками ощупали — нет и нет! Вечер опустился. Люди обратно в улус потянулись. Я тоже отчаялся найти, но не поворачиваю, иду все дальше и дальше. На горизонте муравьиной кучей юрта обозначилась. Загадал себе: вот дойду до нее и поверну.

В юрте горела плошка. На кошме, скрестив калачиком ноги, сидел старик-казах с узкой реденькой бородой, сидел, пил из поставленной на ладонь пиалы зеленый чай и, прищурив глаза, завороженно смотрел на стену, а там, на войлочной стене, висела приколотая моя карта. Старик любовался, глаз не мог оторвать, будто не карта была перед ним, а невесть какая картина. И чтобы не обижать пастуха, я выменял у него карту за охотничий складной нож. В придачу еще дал открытку, завалявшуюся в кармане, — пышный пейзаж с пальмами и морем, приколол ее вместо карты на стене, старик остался очень доволен сделкой…

— Чем же кончилась вся эта история? — мрачно спросил Герман.

— Тем и кончилось. Принес карты Степану. Он сделал вид, что ничего не произошло.

— Хоть извинился перед тобой?

— Не помню.

— Узнаю Коркина. Деликатнейший из деликатных! Благороднейший из благородных! Грубого слова никому не скажет. Пальцем никого не тронет. Все видит, все понимает — где подлость, где грязь, сам никогда не замарается и втайне гордится своей нравственной чистотой.

— Ты, как всегда, сгущаешь краски.

— Нисколько! — Герман с силой швырнул в кусты потухшую папиросу. — Насквозь вижу тебя! И убей, не могу понять, как ты после всего этого можешь с ним работать!

— Так уж обстоятельства сложились: направили в одно место.

— Обстоятельства! Жалкое слово!

— А что бы я мог сделать?

— Перейти в другую экспедицию! Нет, это тоже игра в благородство. Орать надо было во все горло, чтобы все слышали: шкурник, живодер, родную мать за полушку погубит, не то что какую-то там геологическую партию! И сейчас мы не тряслись бы от холода и голода, не выкручивали бы шеи, заглядывая в небо! Не побирались бы по чужим людям!.. Хочешь — обижайся, хочешь — нет, только я должен тебе сказать: в бедственном положении нашей партии больше всех повинен ты, ибо как облупленного знаешь Мордасова и тем не менее доверился ему.

Черные глаза Германа метали громы и молнии, на остро обозначенных скулах под курчавой бородкой проступили багровые пятна — как бы зашаяли раздутые ветром угольки под пеплом; борода стала казаться словно приклеенной, и за ней легко угадывалось совсем еще мальчишеское энергичное смуглое лицо.

Герман, конечно, максималист, никогда не знает золотой середины, но сегодня он прав на все сто: нельзя было доверяться Мордасову… Что-то новое, мужское, яростное прорастало в душе Коркина.

Покуда сидели на бугре, солнечный диск закатился краешком за холм, окрасился в предвечерний багряный цвет, и по листам березки потекла вниз уже не стеклянная река, а кровяная, красная. Лишь низкорослые елки остались все такими же темными, как и час назад.

Коркин припомнил, что такие елки растут в здешних местах всегда кучками — по пять-шесть, а то и по десятку вместе. За все годы работы на Приполярном Урале он не видел ни одной одинокой елки.

Коркин не поленился, свернул с прямого пути и вплотную подошел к ближайшему семейству.

Деревца стояли ствол к стволу, сцепившись наполовину усохшими колючими лапами. Елки будто крепко-накрепко держались за руки, и нельзя было свалить ни одной из них, не свалив всех остальных…

Здесь, на Приполярном Урале, только так и могут выстоять деревья, сцепившись за руки, обогревая друг друга дыханием, в родстве и дружбе не на жизнь, а на смерть. Выстоять против гиперборейских ветров, полярных стуж и сокрушительных снеголомов.

Это деревья! А люди? А людям, наверно, и этого мало. Им еще нужно каждый день, каждый час знать, верить, что где-то на Большой земле о них помнят и думают.

Новая стоянка была разбита на правом берегу Кожима, в устье ручья, по которому спустились с перевала.

По всему Кожиму торчали из воды скатившиеся с левобережной горы Росомахи огромные камни. Эти выворотни были самых разнообразных пород: белые, почти эллинские мраморы; красные, будто языки пламени, яшмы; серые булыжные габбро. Вокруг них, заворачиваясь в воронки, кипела кружевной пеной вода.

В горах все еще таял неурочный июльский снег, и речки, ручьи малые разъярились, как в водополье: сшевеливали с места замшелые глыбы, громыхая, тащили по дну многопудовые валуны. Этот подводный каменный грохот походил на отдаленные раскаты весеннего грома.