Владислав Николаев - Мальчишник

Впереди уже слышался вихревой железный шум, точно где-то неподалеку, за ближайшим бугром, летел на всех парах тяжело груженный товарняк, чудилось даже: земля вздрагивает, трясется под его колесами.

Коркин нетерпеливым машистым шагом взлетел на бугор, и шум, грохот, рев оглушили его, а земля заходила под ногами, как качели — внизу, подобно в самом деле груженому товарняку, несся, гремел по звонкой каменной дороге неукротимый Кожим; под грязным пасмурным небом вода в нем была темно-синей, почти черной, и осевшая на прибрежном галечнике белая пышная пена походила на клочья пара, выпущенного локомотивом.

Сеялся дождик. Коркин давно уже привык к нему и не замечал, а сейчас вспомнил, увидев на реке белые гвоздики. Он приглядывался к воде. Два или три всплеска почудились ему не похожими ни на удары дождевых капель, ни на завихрения над подводными камнями. У него радостно запрыгало сердце — они, милые! Хариусы!

Он скинул на землю рюкзак с дичью, прислонил к стволу лиственницы винтовку и, на ходу разматывая леску на удилище, побежал с бугра вниз, туда, где кипела вода и плавились прекрасные рыбы. В устье ручья он забрел выше колен в стремнину, вода тотчас обжала резиновые сапоги вокруг ног. У Коркина славное удилище, легкое, длинное, гнуткое — трехсаженная березка, которую он срезал у самого корня в одном из маршрутов, выстругал, высушил, оборудовал крючочками для наматывания лески. Таким удилищем он может забросить леску за середину реки. На конце лески привязан трехжальный якорек, обмотанный красной тряпочкой, с сизым перышком посредине — мушка. Размахнувшись удилищем, Коркин заметнул мушку на самую быстрину, туда, где то и дело, переворачиваясь в воздухе, мелькали хвостами, сверкали белыми брюшками хариусы. Мушку в тот же миг подхватило течение, поволокло, закружило, покрыло пеной, а потом леска вдруг разом натянулась струной, и, как всегда бывает в начале рыбалки, Коркин подумал не о рыбе, а о том, что якорек зацепился за подводный камень или корягу. Он с досадой потянул удочку на себя и сразу почувствовал, будто уколы тока, живые сильные толчки. С перепугу ли, с радости ли Коркин так рванул удочку, что рыбина, описав высокую дугу, шлепнулась далеко за спиной в ручей, и там, полуживая, судорожно запрыгала меж камней. Коркин поймал ее руками. Это был заматерелый хариус в килограмм весом, с замшелой, темно-зеленой, как водоросли, хребтиной и голубоватыми боками.

В реке против устья ручья тут и там торчали из воды обкатанные валуны, прозываемые геологами «бараньими лбами», течение разбегалось возле них усатыми зелеными прядями, и в этих прядях тоже плескались, прыгали, кувыркались прыткие хариусы. Это был какой-то рыбий праздник.

Хариусы, опережая друг друга, выбрасывались на мушку в воздух, хватали ее на лету. Если один промахивался, то другой или третий обязательно попадали в цель. Коркин старался выкинуть трепещущую рыбину себе на грудь, иногда промахивался, рыбина пролетала мимо, падала в ручей, и, отшвырнув удилище, он ловил ее руками.

Рукава стали пудовыми от воды, и при каждом взмахе руки по спине и груди стекали за пояс противные холодные ручьи, уже набежало полные сапоги.

Хотя сильнее промокнуть уже было нельзя, Коркин перестал ловить хариусов в ручье руками, а начал их вытаскивать прямо на берег. Закинет удочку на плечо и без оглядки бежит по воде к песчаному мыску, а вслед тащится на длинной леске рыбина, плоская и безвольная, как щепка.

Хариусы лежали на малахитовой травке под большим камнем. Они были влажные, чистые, прохладные, пошевеливали слегка жабрами. Коркин влюбленно-счастливыми глазами смотрел на них и ни о чем другом в эту минуту не помнил, не думал — ни о работе, ни о Мордасове, ни о Маше; во всем мире существовали только он да эти прекрасные грациозные рыбы.

Клев вдруг ни с того, ни с сего прекратился. И погода не переменилась, и хариусы играли и плавились с прежним вдохновением, но сколько Коркин ни забрасывал мушку, сколько ни подводил ее к самым рыбьим ртам — не брали, и все тут! Будто ослепли или нажрались до отвала. Видать, кончился рыбий праздник…

Коркин вышел на берег, снял сапоги, вылил из них воду, отжал портянки, и сразу будто бы весь полегчал в несколько раз. По-прежнему накрапывал дождик. По часам уже близился вечер. Около пяти часов прошло с того момента, когда он размотал удочку и забежал в воду, а для него это время пролетело как одно мгновение, — что ни говори, любит он рыбалку и пришел сюда не только за пропитанием, но и для того, чтобы еще раз испытать этот высокий охотничий восторг.

Остановилось время, молчал и желудок. Но стоило оборваться клеву, сразу же засосало под ложечкой и запокруживало голову.

Коркин наломал с елки сухих сучьев, насобирал на берегу палок и разжег маленький костерок. Прежде чем приготовить обед, он еще раз полюбовался на добычу, пересчитал ее: тридцать семь штук. Славно! Ежели, в среднем, по восемьсот граммов, и то, считай, почти два пуда. А есть рыбины и поувесистее. Тяжеленько будет тащить, да и в рюкзак, пожалуй, не войдут. Ну, ничего, как-нибудь дотащит, в связку свяжет, было бы только что тащить!

А что он все-таки себе приготовит? Для настоящей ухи нет ни специй, ни приправы. Может, нерхол — любимое зырянское блюдо. Дело это минутное: выпотрошить, очистить рыбину, снять с костей мясо, нарезать тоненькими лоскутками, бросить в котелок с рассолом и почти сразу же можно есть. Но тогда будет занят котелок и не в чем вскипятить чай. А чайком побаловаться просто необходимо для согрева.

Как и всякий охотник, лучшую добычу Коркин стремился принести домой; для себя выбрал самую тощую и малорослую рыбину и в целехоньком виде, невыпотрошенной, неочищенной, бросил ее на угли в костер. Потом сходил на бугор, принес винтовку и рюкзак, отстегнул от него котелок, зачерпнул воды и поставил к огню.

Чешуя на хариусе спеклась в коричневый панцирь, и внутри его в собственном соку кипело мясо. Как только панцирь начал трескаться, Коркин вытащил из костра рыбину. Спекшаяся корка тотчас, вроде крышки, отстала от нее, и от белого слоистого мяса потянул ароматный парок. Коркин отламывал маленькие кусочки, посыпал их солью и клал в рот. При его теперешнем аппетите да еще с манными лепешками это было не просто вкусно, это было объедение. Дочиста обглодав мягкие разопревшие рыбьи косточки, он напился из котелка чаю, закурил, блаженствуя.

Уже смеркалось, надо было собираться домой. И в это время его окликнул с бугра веселый голос:

— Эге-гей, начальник!

Коркин пригляделся: на бугре стоял Александр Григорьевич, размахивал над головой дорожной палкой. Маленький, сухонький, в короткой широкополой малице, с пузатой котомкой за спиной, он походил на доброго лесного гнома.