Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

Саулюс решительно выключил магнитофон, понял, что лучше бы совсем его не трогать.

— Ну, послушали, и хватит! — Ему стало неприятно, что, захмелев, он все больше и больше подпадает под волю малознакомого и очень неприятного человека. Его неприязнь к Стасису объяснялась не только внешними, физическими недостатками этого человека или духовной ущербностью: из-за него он чувствовал себя сообщником Моцкуса, заставившим этого надломленного горем человечка с такой постыдной откровенностью разговаривать с бездушной машиной. — И ты кончай, развалюха, — пытался заглушить все усиливающийся голос совести, но только оскорбил Стасиса и тем самым приблизился к нему. Наконец опустил крылышки и мирно попросил: — Будь человеком, уезжай побыстрее домой.

— Да уже полночь. — Гость без возражений стал искать кепку. Его упрекающий взгляд на миг проник в зрачки хозяина, и Саулюс почувствовал отвращение к себе.

— Ладно, на посошок, и пошли дрыхнуть, — Саулюс наполнил рюмки и, не обращая внимания на противный вкус напитка, залпом выпил одну и сразу же другую.

Больше Саулюс не сопротивлялся, только пытался предугадать, куда же еще повернет этот беспокойный человек. Словно состарившийся, чрезмерно чуткий судья, он уже не видел озлобленного лица пришельца, жестких морщин фанатика, глубоко вдавленных никчемными страданиями, его высохших и дрожащих рук. Как бездумный следопыт, он шел и шел за хитро петляющим Стасисом, и ему казалось, что он все больше верит этому человеку. И если бы в эти минуты надо было судить Моцкуса, решение пришло бы само по себе. Но ром кончился, и чем дольше он слушал гостя, тем отчетливее понимал, что Моцкуса он не осудит, что для настоящей правды не нужны ни обвинители, ни адвокаты, ибо, когда говорит истина, наказать человека может только он сам. И еще Саулюс заметил, что без всякой нужды вертит в руках опустошенную бутылку, что от этих глупых речей наконец иссяк и сам Стасис, и он, Саулюс, что они уже не нужны друг другу, что пришла пора или разойтись, или говорить о чем-то другом.

Легче всего судить в самом начале, мелькнула какая-то отрывистая мысль, потому что в поисках истины часто приходится сталкиваться с самой разнообразной ложью.

— Нехороший ты человек, Стасис. — Эти слова вырвались против воли Саулюса.

— Сам знаю, каков я. А они — хорошие? — Стасис продолжал гнуть свое.

— Мне трудно сказать.

— А я тебе отвечу: среди людей как среди зеркал — чем внимательнее будешь смотреть на них, тем лучше разглядишь себя. Я ненавижу Моцкуса не потому, что он достойнее меня, и не потому, что он мою жизнь испоганил, а потому, что он подурил и испугался Бируте. Поселил неуверенность и бросил, свинья. Трус он и эгоист. И очень может быть, что именно он подсунул Бируте эту отвратительную мысль насчет меня…

— Проще всего, Стасис, судить других — отмерил чужую совесть по своей мерке, отрезал, и дело с концом: ни тебе страдать, ни за последствия отвечать. Зажмурил глаза — и бей! — Саулюсу только казалось, что он еще сопротивляется.

— Неправда. Когда человек только о себе печется, он иногда так себя казнит, что ему и жить не хочется. Так случилось и со мной. Обжегся, потом вроде все и забылось, но легенда пошла странствовать по свету и делала свое черное дело. Настрадался я, честное слово — настрадался! Мы помирились, но жили как тени: потакали, помогали друг другу в работе и молчали днем и ночью. Она терпеливо ждала Моцкуса, а тот не появлялся. Я ее письма видел. Договорился с почтальоном и его первые ответы сжигал, а потом и сам ему писать начал, но ничто не помогло. Бируте стала презирать меня. Без слов к кресту приколачивала, а позже привыкла и язык, и руки распускать. Как с больным котенком играла, а я терпел, думал — притремся, привыкнем и снова все в старую колею войдет. Но оказывается, этой колеи не было. Ты понять не можешь, что значит, когда женщина ненавидит тебя и насильно живет с тобой под одной крышей. Она приговорила себя. Мол, я твоя рабыня, и больше ничего. Ты из-за меня здоровье потерял, вот за это я тебе и отработаю. Даже в баньке она меня не замечает…

— Но, черт возьми, почему насильно, кто вас связал, чего вы не поделили?

— Был такой случай… И Моцкус свой хвост замочил. Народ жалоб понаписал, а всем делом Милюкас, теперешний автоинспектор, и жена Моцкуса заправляли.

— Но ты тут при чем?

— И я как потерпевший, как свидетель в эту кашу попал.

— Представляю, что ты на него накатал!

— Да не очень-то. Попытался было, но по просьбе Бируте все назад забрал.

— Не понимаю тебя, только чувствую, что эта порожденная страхом доброта ненастоящая, и когда ты липнешь с ней к человеку, считай, что ему уже конец, крышка.

— Не надо так громко, — Стасис осмелился показать зубы. — Со временем даже самые красивые клятвы бледнеют. Позабыв обо всем, Бируте начала издеваться над собой, а когда надоело, и за меня взялась. Но я держался, все еще надеялся — поправлюсь. Однако и надежда на здоровье — кобелю под хвост. Наконец она к красивым вещам привязалась, к дому, к саду, к цветам. Рай тут мы из своего хутора сделали, из Вильнюса смотреть едут, но вдруг появился ты, и опять все началось сначала.

— За один вечер?

— Ты ей своего начальника напомнил.

— В первый и в последний раз будь мужчиной и меня не впутывай, — предупредил Саулюс, — ведь и я не святой, могу и ошибиться.

— Я и не впутываю. Она из мести и не таких приводила. Каждую ночь. А про тебя она так сказала: «Живой Моцкус. Так и вижу его молодого за нашим столом…»

— Ну хватит. Я об этом ничего больше слышать не хочу. Да, а деньги зачем притащил?

— Думал, может быть, ты переубедишь его или иначе как-нибудь уймешь?.. Может быть, часть ему отдашь, если это потребуется?..

Саулюс вдруг остыл и протрезвел:

— А сколько здесь?

— Восемь тысяч.

— Всего-то? — Парень почувствовал, как его заливает горячая волна и по всему телу забегали мурашки. — Маловато, — сказал, а про себя непроизвольно подумал, что это капитал, можно машину, мебель купить.

— Больше у меня нет, — хмуро ответил гость.

— Сгинь! — наконец выкрикнул Саулюс и, ухватившись за стол, встал. — Уже светает, — еще раз скользнул взглядом по деньгам, до боли зажмурился и покачал головой. — Сгинь с глаз моих!

— Не сердись, ведь я как умел, так и защищался. Думал — горожанин, шофер, только жить начинаешь, думал — как-нибудь найдем общий язык, но, оказывается, и ты лучше меня.

Стасис вышел тихо, бочком, все кивая в сторону Саулюса и едва переставляя ноги. Саулюс пожалел Стасиса и даже подбросил его до автовокзала. Остановился у бензоколонки, чтобы заправиться, и вдруг испугался: «Гадина, да ведь он купить меня хотел!.. И если бы я польстился на его тысячи, этот подонок нашел бы мне работенку соответственно цене…»