Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

Дрожащими пальцами вертел кусочек латуни и волновался, вспомнив, чем завершился много лет назад тот пустой спор, который не был нужен ни ему, ни его хорошему другу, но рассказать об этом не посмел. А теперь все ищет удобный случай и, вопреки своим официальным высказываниям, утверждает: существует судьба, черт подери, конечно, существует, может быть, не такая, как мы о ней судачим, но существует. Почему я в гараже остановился не возле какого-нибудь другого шофера, а именно возле Саулюса? Почему в тот час мне показалось, что он похож на меня, а не на кого-то другого? И чем оправдать тот факт, что одно мгновение иногда дает человеку или отбирает у него больше, чем целые годы тяжелого труда? Взять хотя бы меня: не мог выносить насилие и кровь, отказался и от своего прошлого, и от неплохо начатой карьеры, чтобы потом, уйдя в добровольную тюрьму, посвятить себя науке. Казалось, все кончено, минуло безвозвратно, но едва забылся немного, едва чего-то добился, как судьба снова вернула в прошлое, а затем подсунула Саулюса, которого я когда-то держал на руках и поклялся усыновить, а через несколько дней потерял. Думал, уже и на свете нет, а он живет рядом, здоровый и веселый, возит моих подчиненных и даже не думает о смерти. Такие совпадения бывают один раз в жизни и у тех, кому это нужно. Я даже лица его тогда не видел, держал завернутый в кучу тряпья только что родившийся комочек и вполне искренне верил, что после гибели товарища я обязан стать его отцом.

— Что с вами? — спросил встревоженный Саулюс.

— Ничего, — Моцкус отогнал воспоминания и, возвращая медальон, сказал: — Ну, носи, только следовало и те буквы выбить, которые были вырезаны на гильзе.

— А вы откуда знаете? — на сей раз удивился Саулюс.

— Мне добрые люди говорили. — Он ощутил такое огромное волнение и так легко стало на душе, что побоялся разрушить это состояние лишними словами.

В жизни Моцкуса был еще один большой праздник — защита кандидатской диссертации, так сказать, начало научной карьеры, а после нее — банкет в ресторане, цветы, прекрасные слова товарищей, — еще какая-то никчемная шумиха, которой все время заправляла жена: того надо приглашать — он полезен; того необходимо просить лично, ибо он могуществен; без этого нельзя обойтись, ибо он будет голосовать; девятого надо привезти с курорта, десятому надо заказать подарок, ибо он коллекционирует янтарь… Когда совершенно измочаленный, проводив всех званых и незваных гостей, Моцкус вернулся домой, Марина сидела с кислой миной и молчала.

— Ты очень счастлив? — наконец спросила она.

— Очень, — ответил, даже не подумав.

— Знаешь, а я — нисколечко.

— Как ты можешь? Ведь мы…

— Вот так и могу: теперь ты уже встал на ноги и способен жить самостоятельно, без моей помощи.

— Могу, но я совсем не хочу этого.

— Хочешь, по глазам вижу… Когда ты на весь вечер оставил меня одну, я почувствовала, что нам пора разойтись.

Это было весьма точное ощущение: пора было расходиться, но Моцкус не посмел. Как же так? Как можно поступить по-свински с человеком, который находился рядом с тобой, когда тебе было труднее всего? Нет, это бесчеловечно, не по-мужски, это просто черт знает что! Тогда он еще только приближался к науке, еще мог оценивать все по-солдатски честно и просто. Она ждала, ждала ответа и словно угадала мысли мужа:

— Не надо смотреть на нашу совместную жизнь по-солдатски: тут, мой милый, никто не нарушит клятву, никто никого не предаст, потому что между нами ничего особенного и не было. Просто мне легко с тобой жить, вот и все. Наверное, и тебе не было очень трудно…

— Я люблю тебя, Марина.

И она заплакала:

— Не надо. Я сама виновата, потому что без всякого такта влезла в твою жизнь… Я виновата, так как превратила тебя в автомат, зазубривающий мысли других людей и производящий собственные научные труды. Это случилось потому, что между нами не было любви, потому что мы за столько лет не сказали друг другу ни одного злого и ни одного нежного слова… только вежливые.

— Я люблю тебя, — повторял он.

— А мне почему-то грустно от такой любви. Мне кажется, что чем большего ты добиваешься, тем больше отдаляешься от меня. Возможно, ты и любишь меня, но это любовь ребенка к своей учительнице. Она улетучится, едва ты начнешь учить других.

— Ты непременно хочешь испортить мне сегодняшний вечер.

— Хочу.

— Это тебе не удастся, — Моцкус пошел в свой кабинет и забаррикадировался, но Марина стучалась до тех пор, пока он не отодвинул от двери стол и зло спросил: — Чего тебе еще надо?

Она стояла на пороге с нераспечатанной бутылкой в руках и виновато улыбалась:

— Давай хоть напьемся, если иначе не можем.

Но он не напился, только смочил губы, расцеловал ей руки и очень торжественно сказал:

— Если б не ты, я бы давно уже сбежал в деревню учительствовать. Семь лет каторги!

Они помирились, но холодный осадок недоверия так и не исчез — он лишь каким-то злым налетом затянул ее прекрасные, еще по-девичьи манящие глаза.

Теперь Моцкус не может точно сказать, когда это началось: в первый день их совместной жизни или семь лет спустя. Он не замечал, как меняется их жизнь, работал как вол, забыв обо всем, а перекурив и перепив черного кофе, даже бывал счастлив, когда Марина говорила ему какую-нибудь чушь. Только теперь, осмысливая все это, он понимает, что Марина видела, как он отдаляется от нее, но не захотела догонять, а делала все, лишь бы любой ценой отодвинуть это их отчуждение, но когда Моцкус воспротивился, принялась порочить его среди товарищей и откровенно возненавидела. При каждом удобном случае она говорила о скромности, о строгости и наряжала его в дорогие костюмы, которые совсем не шли ему. Сначала Викторас приписывал это ее дурному вкусу, но оказалось, что она поступала так с определенной целью, опасаясь молодых конкуренток. Так щедро поддерживавшая его в годы учебы в университете, теперь Марина отбирала каждую лишнюю копейку. Моцкус не сопротивлялся этому, так как считал, что весь его заработок по долгу чести принадлежит ей. А Марина патологически боялась, как бы Викторас не начал проматывать свободные деньги с другими женщинами. Но чем равнодушнее он был, тем больше она бесилась и становилась все изобретательнее. А однажды, когда тиски воли отказали, ее бешенство прорвалось наружу. В гостях она выскочила из-за стола, ударила его по лицу и громко приказала:

— Викторас, домой!

Друзья ахнули, ничего не понимая, стали успокаивать обоих, а он прикинулся выпившим простачком:

— Милая, ведь еще не поздно. — А когда она недолго думая вылетела за дверь, оправдался: — Моя женушка немного перебрала.

Он простил бы ей и это оскорбление, но минут через пятнадцать Марина вернулась еще страшнее. Ввалившись в квартиру, она раскричалась, словно уличная девка: