Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

— Простите, но сначала вы познакомились с Бируте, а потом…

— Даты тут не играют роли, — Моцкус сказал это вполне искренне. Привыкший в любой мелочи видеть общее, он и свою жизнь не разделял на отрезки: не повезло — вот и все, и нечего теперь искать виноватых, нечего рыться в грязном белье и по-прокурорски докапываться, что было вначале и что потом. — Самое страшное, что у меня не только с женой, но и с Бируте не сложилось. Если бы этот поганец не обманул ее, если бы я не был таким гордецом и не так самозабвенно любил институт, может, все повернулось бы иначе. Даже после всех бед ради этой женщины я, возможно, отказался бы и от работы, и от карьеры, но она сама этого не пожелала. Словом, мы ждали ребенка…

— И вы хотели, чтобы Стасис был благодарен вам за это? — не выдержал Саулюс. — Ничего себе… Но почему вы оправдываетесь? Ведь я не прокурор… — Так неожиданно свалилась на него исповедь, что он подумал: а может, я и впрямь похож на ксендза?.. И стал отмахиваться: — Я ничего больше не хочу знать ни о вас, ни о ней, ни о чем. Дружба моего отца с вами меня ни к чему не обязывает.

— Ты прав, а меня — наоборот, — прервал его Моцкус, — даже очень обязывает.

— Может быть, но и вы поймите: мне надоели воспоминания. Все только и говорят о прошлом, сплошные недомолвки, будто мы уже не живем, а тихо готовимся к смерти… Я хочу спокойно жить и сам за все отвечать, чтобы потом не оправдываться перед своими детьми, мол, время такое было…

— А заявление кто написал?

— Я.

— Так вот: если уж нарядился в тогу судьи, то выслушай обе стороны. Какие вы нынче прыткие! Вы отрицаете — значит, вы правы. Это глупо. Прежде чем отрицать, надо хорошенько обдумать, что будешь утверждать. Иначе отрицание превратится в бессмысленное прекословие.

— Мы не отрицаем, мы только совершенствуем и исправляем начатое вами дело. Это намного труднее, чем начинать все заново.

— Возможно, но мы отошли от темы… Я влюбился. Хотя и очень поздно, но впервые. Если размышлять логически, только один из нас троих должен был остаться несчастным, но судьба сделала так — руками этого поганца, — что мы принесли друг другу только страдания.

Надо было плюнуть на все и идти до конца, но Бируте задумала все уладить по-хорошему. Знаешь, я никогда не унижался, а вот его просил, просто умолял быть человеком. «Волгу» продал и деньги отдал ему на лечение, восемь тысяч. Бируте дом на него переписала, а он все заграбастал, а потом взял да отказался от своего слова.

— Зачем вам это слово? Жолинас — не ксендз и не судья.

— Он паразит. Когда с таким по-хорошему начинаешь, он думает, что ты его боишься. Желая любым способом вернуть себе Бируте, он наглотался какой-то чертовщины, а что осталось от этого дерьма — поставил в ее шкафчик и пожаловался, мол, мы хотели отравить его…

— Но вы-то при чем?

— Она — медсестра, помогала людям, лечила их, а я по ее просьбе привозил лекарства из Вильнюса… Потом — следствие. Мой фронтовой товарищ Милюкас вообразил, что за это дело он получит по меньшей мере генерала, и давай вместе с моей женой доискиваться до «истины». Я ему и так и этак, мол, потише, не надо, я сам все улажу, только не травмируй Бируте, а он — как автомат: «Товарищ Моцкус, факты покажут».

А Бируте с каждым днем все полнее, все круглее. С ума сойти можно. В Вильнюсе все глубокомысленно молчат. На работе дело не клеится. Жена всякую дрянь собирает, жалобы во все инстанции строчит, словом, положение хуже некуда. Милюкас навалился на меня за то, что я обошел его в жизни, Жолинас — за жену, а жена — за Бируте… Представь, какие надо иметь нервы, когда твое счастье оказывается на ржавых зубьях пилы, летящих с сумасшедшей скоростью. А кто этой пилой управляет? Гнида, дурак и больная ревность жены. В такой ситуации не надурить мог только компьютер.

— А если вы сами дали ему эту пилу?

— Я и не оправдываюсь: вклинился между ними, но ты хорошо знаешь, что такие вещи часто не подвластны нашей воле. Я защищался, но после одного бесчеловечного, измотавшего последние силы разговора Бируте преждевременно родила. Ребенок умер. Я набил Милюкасу морду… Потом — собрание, суд чести… Но Бируте надломилась. Она пришла и сказала:

«Не надо. Ведь бывают люди, не созданные для любви. Хочу, чтобы о тебе говорили только хорошее. Я остаюсь со Стасисом».

«Ты с ума сошла! — кричал я. — Ты остаешься со Стасисом ради меня? Что за логика?»

«Нам надо разбить этот треугольник, иначе ты погибнешь». — И она перестаралась…

Увидев, что Моцкус бледнеет и теряет терпение, Саулюс посчитал себя правым и решил быть безжалостным:

— А кто подбросил ей мысль про яд? — Он не посмел сказать: крысиный яд.

— Глупости! Не было такого. Мало ли что может сказать выведенный из себя человек: «убью!», «разнесу!», «задавлю!..». Ну, возможно, в ярости я и сказал: такого только крысиным ядом накормить… Вот и все. Я теперь уже не помню, потому что тогда мы столько глупостей наговорили — как подумаешь, нехорошо становится. Вся беда в том, что Бируте, желая спасти мою репутацию, даже не посоветовавшись со мной, все взяла на себя и еще больше все запутала.

— Не сердитесь, но как складно у вас получается: тот — подлец, эта — дурочка, а вы один хороший.

— Ты не совсем прав, она сама спросила меня:

«Ты бы смог сделать такое ради меня?»

«Не говори глупостей», — ответил я.

«А он — смог бы».

«Кто он?»

«Стасис».

«С ума сошла?!»

«И я смогла бы ради тебя».

«Побойся бога, Бируте! — Я стал успокаивать ее. — За кого ты меня принимаешь? На фронте и я не одного фашиста кокнул, но теперь, в мирное время?.. И вообще: я запрещаю тебе говорить об этом!»

И я заколебался: а может? Может, и она побоялась остаться одна? Может, ей кто-то посоветовал? Может, она искала союзника, ведь кучей совершить преступление куда легче, чем одному, и оправдание под рукой: это не я, это они все сделали…

— Простите, наверно, хватит, — Саулюс уже сомневался в своей правоте. — Вы как по книге, будто о совсем незнакомых людях: она, он, они… А вы где были? — Ему казалось, что он по-мужски закончил разговор. Даже приятно было, что такой большой и, когда-то думалось, неуязвимый человек оправдывается перед ним и просит совета. Поэтому не удержался и уколол: — Как все логично: ваш самый ярый враг наплел и на нее, и на вас, а вы ни при чем, вы такой хороший и такой наивный, что взяли да поверили. Я думаю, обвинения Стасиса были выгодны вам. Ведь вы сами искали случая выбраться из этой кутерьмы, и едва появилась первая возможность — сразу в кусты.

— Возможно, так и было, — Моцкус проглотил обиду. — Теперь ты скажешь, что исходя из всего, что знаешь, не можешь верить в меня.

— Да. Не верю и не буду верить. Вам все надоело, вы испугались, потому что, мне кажется, кроме себя и своей науки, никого не можете любить.