Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

— Ты здесь водку со всякими шлюхами лакаешь, а меня на улице бродяги насилуют! — И так далее, и так далее.

Когда ее привели в чувство, она еще раз, но уже тихо, попросила:

— Пошли домой.

Друзья вызвали милицию, обыскали весь двор, подъезды, но никого не нашли. Пришлось извиняться перед милиционерами за беспокойство. Моцкус с самого начала был убежден, что они никого не найдут, поэтому ушел из гостей один.

— Почему ты так сделала? — спросил он, вернувшись домой под утро, мокрый от дождя и усталый, но трезвый как огурчик.

— Кто она такая?

— Я так и думал.

— Ты можешь ответить мне?

— Не дури.

— Я тебя вполне серьезно спрашиваю: кто она такая?

— Никто! Это твоя болезненная фантазия. Успокойся.

— А почему она положила руку на твое плечо?

— На спинку стула, — поправил он. — Наверно, устала, ведь мы все время сидели в неимоверной тесноте.

— А почему ты не попросил, чтобы она убрала руку?

— Неприлично такое говорить женщине. Банкеты, моя милая, для того и устраиваются, чтобы человек мог немного расслабиться, чувствовать себя несколько свободнее, чем в повседневной жизни. Это элементарно…

— Прости. Ты можешь отплатить мне тем же.

— Но как? — удивился он.

— Накричи, наори, ударь по лицу, только не будь преувеличенно вежливым и холодным. Я не секретарша, я твоя жена.

— Я обязан поступать по излюбленному тобой принципу: если не бьет, значит, не любит?

— А хотя бы и так!

— Я не цыган, — оскорбившись, он ушел в кабинет и просидел за работой почти полтора суток. Вообще, когда жена доводила его, у Моцкуса появлялась чертовская трудоспособность. Невысказанная ярость, невылитая злость действовали на него сильнее кофе, были прекрасным допингом, целыми сутками поддерживавшим его острую мысль, его летящую фантазию…

Скандалы, по-видимому, положительно влияли и на жену. Подбросив ему свинью, она могла целыми днями не выходить из кухни, наготовить вкуснейших кушаний или, выбежав в магазин, накупить всяческих подарков, а иногда из-под земли достать редчайшую книгу, о которой он вслух помечтал. Во время таких приступов доброты она и впрямь могла отдать ему все, не требуя за это никакой благодарности. Когда случалось какое-нибудь маленькое семейное несчастье или болезнь Виктораса, Марина ухаживала за ним, забывая о себе. Она понимала его с полуслова, по мановению руки могла ночи напролет просиживать возле его постели не смыкая глаз. Моцкус не сомневался, что в мгновения такой доброты она пошла бы ради него на костер, выпрыгнула в окно… Но постепенно это торжественное спокойствие, эта безграничная искренность надоедали ей до мозга костей, и она с высот сказочной доброты начинала постепенно скатываться вниз, с каждым разом разгоняясь все сильнее.

Моцкус не мог привыкнуть к таким крайностям. Он видел, чувствовал, даже регистрировал цикличные взлеты и падения Марины. Постепенно периоды ее доброго расположения укорачивались, она срывалась все чаще, хотя никаких причин для этого не было. Ссоры разгорались с пустяка:

— Ты не поблагодарил меня за обед.

— Я поцеловал тебе руку.

— Я хочу слышать твой голос.

— Спасибо. Все было очень вкусно.

— Почему ты так невнимателен ко мне? Я же не слепая и вижу, что с другими ты умеешь быть чертовски галантным.

— Я всегда одинаков.

— Дома ты мог бы быть и поласковее.

— Послушай, Марина, я не знаю, как тебя воспитывали, но почему ты не можешь обойтись без этих никчемных благодарностей? Как тебе не надоедают эти вечные кивки в ту или в другую сторону?

— И ты за них деньги не платишь.

— Не плачу, но почему ты требуешь, чтобы тебя благодарили маленькие, а сама с великим удовольствием кланяешься большим? Глядя на тебя, я всегда думаю: а кому должен поклониться самый большой?.. Богу?! Но его нет… И выходит ни то ни се.

— Ты — цивилизованная свинья, вот и все. Тебе жалко кинуть женщине несколько ласковых слов. Ты — неотесанный чурбан, кукла, набитая цитатами…

Это всегда означало, что он должен довольно надолго закрыться в рабочем кабинете. Но когда однажды, явившись в учреждение, в котором он работал на полставки, Марина поколотила секретаршу только за то, что та, как ей показалось, слишком долго задержалась в кабинете шефа, Моцкус плюнул на все, собрал вещи и вызвал такси. Примерно через полчаса раздался звонок, он взял чемоданы, но за дверью стояла Бируте и смущенно улыбалась куда-то в сторону.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый день, — Моцкус тоже смутился, отодвинулся в сторону. — Какими судьбами?

— Приехала на свадьбу приглашать.

— На чью?

— На свою. Только вы поставьте чемоданы, тяжело держать.

Оставив вещи в коридоре, он пригласил гостью в комнату и пошутил:

— Помнишь, ты однажды уже приглашала меня, но так странно, что я точно не пришел бы.

— По правде, мне и теперь ваша жена нужнее…

Викторас почувствовал, что она лжет.

— Нету ее, — соврал и Моцкус, — она уехала.

— На курорт?

— Да. Хотя Марина ничего не делает, но регулярно отдыхает от этого безделья на юге.

— Жаль… Она столько добра для меня сделала. А ее папочка?

— Болен. — Это была правда.

— Совсем жалко. Нельзя ли навестить его?

— Он лечится в Москве.

Она вконец расстроилась:

— Как только я начинаю заботиться о себе, мне всегда не везет.

— Нет, на сей раз тебе чертовски повезло: я немедленно еду с тобой.

— Но мне еще надо по магазинам походить.

И тут, словно по команде, в открытую дверь вошел шофер такси. Они поехали к Йонасу, взяли служебную машину и целый день мотались по Вильнюсу, покупая всякую мелочь. Нагрузив машину по самые окна, в сумерках умчались в Пеледжяй.

До свадьбы еще оставалось несколько дней. Вспомнив молодость, Моцкус гулял в лесном краю словно барин. Он поил колхозников, угощал председателя и даже, расщедрившись, привез из райцентра приличный оркестр.

— Вы ангел! — Бируте не спускала с него глаз. — Вы золотой человек.

— Товарищ Моцкус, — бегал за ним Стасис. — Я столько вам вернуть не смогу.

— Не возвращай. А кто тебя просит?

— Мы люди хоть и маленькие, но честные… Не взваливайте на нас эту ношу, ибо долг, вы сами знаете, спутывает человека по рукам и ногам.

Моцкус не только знал об этом, он не раз испытал, что это значит на собственной шкуре, но отступать ему не хотелось:

— Иди ты к черту, лесник! Не умеешь радоваться жизни. Если иначе не можешь, напейся. Какая тебе разница — на чьи деньги?.. Пусть это будет приданое Бируте.

— Женщине еще труднее чувствовать себя в долгу.

— Ну и жила ты, лесник! Помнишь, как из-за какой-то ерунды лез под машину?

— Не из-за ерунды, — опустил голову Стасис, — но что было, то было, только не говорите Бируте.