Александр Грачев - Первая просека

— В Таманьской армии, у Ковтюха. Мабудь, и ты там був?

— Нет, я у Котовского в бригаде командиром эскадрона служил.

— Орденок виттыль? — Гайдук кивнул на орден в пунцовом ободке, с которым Ставорский никогда не расставался.

— Да, за взятие Одессы.

— А послухай, Харитон Иванович, — горячо заговорил Гайдук. — А шо, если бы тебя передвинуть опять на военное дело? Якое? А ось якое: по указанию звыше мы должны создать сильную охрану усих промышленных объектов. Треба сорганизовать сильный отряд военизированный. Отряду тому нужен хороший боевой командир. Чем просиживать тебе штанци у сему отдили снабжения, мабуть, пошел бы ты командиром?

— Надо подумать, Гордей Нилыч, — скромно сказал Ставорский, стараясь ничем не выдать своего радостного волнения. Ведь из-за того и заводил он знакомство с Гайдуком, чтобы произвести на него впечатление.

— А шо думать? С боевым опытом командира эскадрона в отдили снабжения тебе робить нечего. Кстати, ты коммунист, Харитон Иванович?

— Вступал в партию на фронте, да не успел получить партийный билет — был ранен и потерял связь с частью, — с горечью ответил Ставорский. — Потом как-то затянул с этим делом, а теперь вот и вовсе прием прекращен.

— Ну, это не беда! — старался утешить его Гайдук. — Як тильки откроется прием, первый дам тоби свое поручительство. Ну так шо, решим?

— Хорошо, Гордей Нилыч, согласен. — Ставорский легонько хлопнул себя ладонями по коленям.

Вскоре был отдан приказ о назначении Ставорского Харитона Ивановича командиром отряда военизированной охраны. Вторым пунктом приказа командиру ВОХРа предлагалось в месячный срок произвести комплектование отряда и список представить на утверждение.

Одной из первых в списке оказалась фамилия Рогульника Архипа.

Штаб ВОХРа обосновался в одинокой избушке, стоявшей на отшибе, в нижнем конце Пермского, старенькой, покосившейся, с подслеповатыми маленькими окнами. Ставорский сам подбирал помещение, сам же руководил его ремонтом и оборудованием. Все делалось так, как требовали его интересы.

Но не все пошло гладко у Ставорского. Вскоре после того, как он окончательно переселился в избушку со своей немудреной канцелярией, произошло событие, чуть не закончившееся крахом для самого Ставорского.

Случилось это утром. Ставорский и Рогульник вдвоем находились в штабе. Они уже получили обмундирование и оружие, и теперь Рогульник, только что привезший ящики с винтовками, носил их в избушку. Сам Ставорский, поскрипывая новенькими ремнями, ладно облегавшими его литую фигуру, ставил винтовки в пирамиду, сверяя по акту номера оружия.

Когда винтовки были расставлены и Рогульник отпустил подводу, Ставорский сказал ему:

— Ну, теперь выбирай себе, какая нравится.

Пока Рогульник перебирал винтовки, в дверь вошел плюгавенький, но шустрый мужичонка в рваном ватнике, клочкастой шапке-ушанке, в стоптанных сапогах. Увидев командира, мужичонка ловко откозырял.

— Разрешите обратиться? Я слышал, что вам требуются бойцы военизированной охраны.

Ставорский уселся за огромный письменный стол, важно кивнул на табурет:

— Садись. Давай документы.

— Документов при мне нет, товарищ командир. Я только что приехал с запада по вербовке. Если нужно, можно взять их в отделе кадров. Вот справка. — Он протянул бумажку.

— Семейный?

— Здесь — одинокий. Семья пока там осталась.

Прочитав справку, Ставорский поднял голову. Его словно что-то толкнуло: мужичонка во все глаза смотрел на него.

— Постой, постой… Да ты… ты же белый офицер, сволочь, палач! — истошным голосом заорал мужичонка. — Слушай, братишка, — бросился он к Рогульнику, — это душегуб, он матросов вешал!

И кинулся к пирамиде с винтовками.

— Рогульник! — крикнул Ставорский.

Но тот уже понял все. Ударом приклада в затылок он сбил человека с ног.

— Бей по голове! Бей насмерть! — приглушенно кричал Ставорский.

Мужичонка оказался на редкость живучим, он вновь и вновь пытался подняться, и только после четвертого или пятого удара вытянулся, судорожно распростер руки, да так и остался лежать.

Ставорский кинулся к наружной двери, запер ее, открыл подполье.

— Скорее сюда! Я сам спущу, сам! Быстро воды! Тряпку. Смой кровь… Дверь никому не открывай!

Когда управились, Ставорский опять сел за стол и, вытирая со лба пот, долго не мог прийти в себя.

— Вот сволочь! — бормотал он. — И откуда черт принес? Завтра получишь тысячу рублей, — сказал он Рогульнику, отупело сидевшему на подоконнике. — А сегодня ночью оставлю тебя охранять штаб, так ты до утра поруби его и потаскай в мешке в прорубь. Туда, ближе к рассвету…

— Так кровь же на нем, Харитон Иванович…

— К ночи застынет. Ох, подлец, и как это он опознал меня?

— А вы отпустите усы и бороду, Харитон Иванович.

— В том-то и дело, что я тогда носил усы. Вот что, Архип, без моего ведома ничего такого делать не смей! Есть директива — прекратить на время всякую деятельность. То же передай Пригницыну. И пускай не уходит никуда с конного парка.

Это случилось в тот год, когда был убит Киров.

В июне у Рудневых играли свадьбу — Любаша выходила за Пригницына.

Гостей — полная изба. Тут и вся семья Кузнецовых, и Кланька с Андреем, и Андреев отец с матерью, недавно переехавшие в Комсомольск. Тут же и Рогульник с какой-то девицей, басовитый хохот которой заглушал мужские голоса. Тут и Савка Бормотов со своей забитой, бессловесной Гликерией.

А вот и сам жених. Как он изменился за эти три года! На Пригницыне черный костюм грубоватого, но вполне приличного сукна, белая рубашка с галстуком, на лацкане пиджака — красная герань. Стройный, ловкий парень, и не узнать в нем прежнего цыганенка!

Воскресный день, окна распахнуты настежь.

Пока женщины заканчивали последние приготовления, во дворе, у крыльца, уже наяривала гармошка. Молодежь и жених с невестой кружились в танце. На крыльце, в холодке, чинно расселись принаряженные мужики: Никандр, Терентий Кузьмич Кузнецов, Савка Бормотов и Герасим Миронович Аниканов — отец Андрея. Пермские расспрашивали приезжего о житье-бытье на Дону.

— Чума его знает, что оно такое делается на белом свете, — рассудительно, степенно говорил Герасим Миронович. Он уже знал, что находится среди «своих», и не стеснялся в выражениях. — Разорили Дон вовзят, язви их в души! Тут колхозы, тут кулачить зачали, апосля недород, и вот тебе — саботаж! Совсем замордовали народ. А что померло людей — не приведи господи! Какие были справные хозяйства — пустили в распыл, самих хозяев поуслали в Мурман да на Соловки. Радости мало…

— Ну, а сейчас как? — допытывался Савка. И шепотом: — Насчет бунтования не поговаривают казачки?