Александр Грачев - Первая просека

Герасим Миронович все более откровенно, до обожания восхищался своим сватом.

— Возчиком в столовой, конечное дело, самый вакат мне пристроиться, — говорил он, загораясь. — Уж коня я люблю!..

— Пристроим, сват, пристроим, — обещал Кузнецов. — У Кланьки нашей во всех столовых знакомцы. Да и Андрей имеет немалый вес. Это мы тебе сделаем, сват.

— Век буду благодарен, — подобострастно уверял Герасим Миронович. — Эх, кабы то оно все так уладилось! Пожить бы ишо хоть трошки по-людски!

— Поживем, сват, истинное слово, поживем! Как у Христа за пазухой будем жить. Главное — и не в колхозе и не на производстве, в самой лучшей серединке.

— Это верно, — согласился Герасим Миронович, — зараз лучшего места не найдешь.

— Мудрая у тебя голова, Кузьмич! — восхищался Савка, хлопая себя по коленям.

Из кухни раздался взвинченный голос Пригницына:

— А ну-ка, гармонист, оторви-ка мне «Цыганочку»! Покажу я, как когда-то в таборе давал!

Гармошка рявкнула всеми голосами сразу, потом плавно повела мелодию танца. И удивительно слаженно с ее тактами, разве только чуть-чуть отставая (в этом была особенная красота согласованности!), пошли выбивать дробный перестук подошвы по половицам.

— Жених, жених пляшет! — возбужденно зашептала Степанида Ефремовна, вставая с сундука.

Мужики и те не вытерпели, вылезли из-за стола.

Пригницын еще только набирал темп перепляса, легко, словно в воздухе, плыл по кругу. Но вот все чаще перебор гармошки, все быстрее плывет Пригницын.

— Браточки, дайте, ради Христа, побольше круга, — умоляет он жалобным тоном, словно уже не в силах остановиться, на ходу снимает пиджак, кидает кому-то на руки, через голову стаскивает галстук и кидает его Любаше.

— Хомут возьми! — скалится он в незнакомой полусумасшедшей улыбке. — Эх-ха!.. Давай-давай, браток, давай, миленький! — умоляет он гармониста.

Набирает гармонист темп, переливчато стонет в его руках гармошка, ветром носится по кругу Пригницын. Вдруг остановился, бесовским взглядом окинул всех, пережидая такт, и вот уже с непостижимой быстротой защелкали ладони: по лодыжкам, по груди, по подошвам ботинок, по раскрытому рту, потом — вприсядку, ладони по полу, по затылку — и все в слитном темпе музыки. Упал на живот, подпрыгнул несколько раз, встал на голову вверх ногами. И каждое движение в такт. Снова вскочил, понесся по кругу, и теперь выбивали чечетку не только подошвы, но и ладони. Пот градом катил с его лица, волосы растрепались, в налившихся кровью глазах — пламень, а ног почти не видно в переплясе. Хлопки ладоней, кажется, подгоняли его.

— Боже ж мой, да что же это такое? — с тихим удивлением говорила Фекла.

— С-сукин сын! — восхищался Герасим Миронович. — Ты погляди, чего делает человек! Вот уж истовый цыган!

Добрых четверть часа, должно быть, плясал Пригницын, потом с ходу остановился.

— Все!

— Качать его, братцы! — крикнул Андрей Аниканов.

И полетел весь мокрый Пригницын под потолок — раз, другой, третий…

Растроганный Никандр подошел к Пригницыну, обнял его.

— Ну, паря, видать, ты на все руки мастак!

— Подожди еще, папаша, вот подучусь — начальником стану, — сверкая глазами, говорил Пригницын. — Вы еще меня узнаете…

— Гости дорогие, попрошу вас, как отец, выпить за моего зятька! — объявил Никандр, когда все уселись за стол.

— Горько!.. — закричала Рогульникова подруга. — Горько, не могу пить!

На этот раз Любаша без стеснения поцеловалась с Пригницыным, но тут же скривила губы, вытерлась платочком.

— Тьфу! Колька, ты весь соленый.

За столом засмеялись.

— Он еще и сладкий и горький будет, — захихикал Савка. — Жисть протянется — всего достанется…

День выдался голубой, тихий, весь облитый щедрым золотом июньского солнца. Лишь по краям небосвода, там, где почти призрачные увалы сопок касаются своими вершинами небесного полога, в мглисто-синей пелене неподвижно висят белые кудельки облаков.

А чудо-Амур! С самого утра он ласков, как котенок. И как не подивиться этой задремавшей в блаженном покое силище — такой ручной сегодня, такой смиренной… Не хватает только песен над широким простором.

Но будут и песни! Вон у пароходной пристани уже сверкает медь и серебро оркестровых труб. Там толпы народа, шум, смех, перебор гитары. Идет посадка на огромную железную баржу. С утра печет, и от палубы баржи веет жаром.

— Дорогу буфету! Товарищи, освободите трап, дайте же погрузить буфет!

И вереница парней с грузом на горбу бежит по трапу, девушки в белых халатах бойко принимают ящики и укладывают их на корме. И над всеми командир — Кланька. Как она умеет держать власть в своих руках!

— Этот ящик туда, бидоны — к будке, столы — вот в это место, тазы — под столы, скатерти — туда же! — то и дело слышится ее властный голос.

Наконец сирена буксирного катера огласила даль своим металлическим воем. Неожиданно спокойно возникли и поплыли на просторе мягкие, немного грустные и мечтательные звуки вальса «Амурские волны». И хоть не шумели волны — Амур весь тихо сиял, — звуки эти хватали за душу с особой силой именно сейчас, когда воды богатырской реки ласково плескались за бортом — бери и черпай.

Посреди баржи закружились пары.

— А не тряхнуть ли нам стариной? — предложил Платов жене. — Ведь это любимый вальс нашей молодости.

Сегодня Федор Андреевич выглядел моложе своих пятидесяти лет. Светлый чесучовый костюм и соломенная шляпа приглушали седину висков, на лице разгладились морщинки, оно порозовело и светилось свежестью.

— Я, кажется, первый раз за эти три года отдыхаю, — говорила Анна Архиповна. — Какая хорошая жизнь налаживается, Федя.

Платов молча кивнул. Да, все идет хорошо. И хорошо, что именно этот июньский день, вторую годовщину закладки завода, стали считать днем рождения Комсомольска — первого города юности. Еще ни один город не имеет такой точной даты дня своего рождения. Пройдут четверть века, полвека, век со дня рождения Комсомольска, родятся новые поколения, а в этот день они будут с благодарностью вспоминать тех, кто в стужу, в слякоть, полуголодные, плохо одетые, с кровоточащими цинготными деснами, почти голыми руками раскорчевали тайгу, осушили болота и построили новый — от самого корня новый — индустриальный город. Да, теперь уже можно сказать — построили: дымят трубы заводов, работают станки мехкомбината, монтируются сложные машины. В городе уже родятся дети, город становится родиной будущего поколения.

Вскоре караван пристал к песчаной косе Пиваньского острова. Песок там гладенький, чистый и нетронутый, только у самой воды расшитый кружевами куличковых следов; он так и манит к себе. А тальники, а луга — они совсем задремали в знойной тишине, от них так и тянет парными медвяными запахами. Хор кузнечиков кажется голосом самого этого дремучего зеленого царства.