Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

— О-о-о, — сказал Лобованов, — вы уже грозите. Надо отдать справедливость, мне всегда нравилась такая черта в большевиках: малочисленные, окруженные, перед лицом огромных армий, вы, не теряя невозмутимости, рассуждаете, словно вы уже хозяева положения, и диктуете. — Бахмутский смотрел на него и молчал. — Может быть, чаю, спросил Лобованов, — и пирожков? Я плохой хозяин.

— Видите ли, — сказал Бахмутский, словно не слыша слов Лобованова, — я скажу вам: перед лицом новых событий нас ждет борьба, с каждым годом все более злая и еще более напряженная. Такова логика развития. Ибо движению истории дольше всего и упорнее всего будет противостоять фальшивая демократия буржуазии.

Лобованов сказал серьезно:

— Знаете что? Пока наша вражда не приняла таких размеров, давайте чай пить.

— Нет, мне не хочется пить чаи, — сказал Бахмутский, — мне пора идти.

И он ушел.

Бахмутский ночевал в семье знакомого рабочего, арсенальца Лопушенко, у которого провел несколько дней в прошлом году, накануне бегства за границу.

После разговора с Лобовановым он пошел пешком на Печерск. Пройти предстояло около пяти верст, но Бахмутский не любил пользоваться извозчиками и трамваем. Его обычным отдыхом были длинные пешеходные прогулки; не один десяток верст прошел он в Швейцарии, много ходил он и во время своей ссылки.

На Крещатике, было много публики, светились витрины ресторанов, ярко горели огни над Интимным театром и кинематографом Шанцера. Офицеры катали дам на лихачах. Снег косо и стремительно выстреливал из-под копыт рысаков. Седенький старичок кучер по-мальчишески взвизгнул, привстал, опустив вожжи, и его рысак плавно обогнал большого коня, покрытого широкой сеткой, спадавшей по длинным оглоблям.

«Какой красавец!» — с восхищением подумал Бахмутский, глядя на легкого рысака с блеснувшими на миг темными глазами.

Бахмутский был взволнован разговором. «Не так я с ним говорил», — с досадой несколько раз подумал он.

Мороз почти не чувствовался, но его как раз хватало, чтобы сковывать влагу и сырость, неподвижный воздух был мягок. На плотный снежный наст, жирно заблестевший от тысяч утоптавших и отполировавших его ног, ложился легкий матовый пух. Прохожие давили его, но снег снова терпеливо и спокойно ложился, вмиг связываясь в тонкую и пухлую ткань.

Красноватые тропинки песка, разбросанного дворниками, были покрыты стеклянной наледью. Крещатик, белый, освещенный электричеством, казался очень нарядным: карнизы домов, столбы, провода, медные поручни у витрин, шапки ожидавших извозчиков — все было украшено свежевыпавшим снегом. В эту нарядную ночь казались приятными голоса подвыпивших мужчин, смех веселых девиц; и толпа, выходившая из Интимного театра, выглядела особенно оживленной и довольной.

Бахмутский шагал в сторону Думской площади, с удовольствием оглядывая Крещатик. Ему представилось, что эта ночная улица, ярко освещенная и блещущая снегом, — лишь декорация драмы, переживаемой его страной. И эти люди — студенты в распахнутых шинелях, бородатые господа, дамы в каракулевых саках, офицеры, мчащиеся в снежном тумане на рысаках, — казалось, торопятся произнести предназначенные им слова, сделать то, что положено, и мир их, вечный, нерушимый мир исчезнет, яко дым, и придут другие люди... а от этих, заполнивших жизнь, ничего не останется. Словно ire они в эти минуты смеются, окликают друг друга, закуривают, усаживаясь в сани, наклоняя голову, чтобы за извозчичьей спиной удобней было зажечь спичку и раскурить папиросу.

И мысль, что все проходит, вызывающая обычно печаль, ожгла в этот миг Бахмутского радостью. Его суровый оптимизм лишь в вечном движении жизни находил пищу для веры в иное будущее человечества.

Когда он проходил по Думской площади, кто-то негромко окликнул его:

— Абрам Яковлевич.

Бахмутский узнал в высоком сутулом вольноопределяющемся Сергея Кравченко.

— Батюшки! — сказал он, пожимая руку Сергея. — Вы ли это, Сережа?

— Я, конечно, я, — сказал Сергей. — Мы с вами не виделись еще с тех пор, помните?

— С каких именно? — спросил Бахмутский.

— Как, неужели не помните? После этого замечательного случая с письмом.

— Какого?.. Да, вспомнил! — он сказал: — Плохую я вам тогда оказал услугу. Ругали меня?

— Нет, я не ругал, уверяю вас.

— Что же вы теперь — в действующую армию пли в тылу останетесь?

— Абрам Яковлевич, вы знаете, вот моя жена, — проговорил Сергей и показал на Олесю.

— Вот оно что! Почему же ни Анна Михайловна, ни Поля мне ничего не сказали?

— Да ничего подобного, — сказала Олеся, здороваясь с Бахмутский.

— Ну как же, как же, — вмешался Сергей, — завтра мы венчаемся и завтра же вечером уезжаем к родным, у меня огромный отпуск, будем жить у папы с мамой.

— Вы меня смутили, — сказал Бахмутский, — даже не знаю, что в таких случаях говорят. — Он посмотрел на Олесю и добавил: — Ох, какая же у вас, Сережа, будет важная жена!

Сергей увидел любующийся взор Бахмутского, махнул рукой, рассмеялся.

— Знаете, Абрам Яковлевич, — сказал он, — словно говорил с товарищем, — скажу вам, ей-богу, я совершенно даже обалдел, налетело это на меня, я даже не ожидал всего этого.

Олеся смотрела на Бахмутского открытым взором, и он действительно испытывал смущение от этого упорного взгляда прекрасных молодых глаз.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Соколовская Олеся, мы с вашей Полей в одном классе.

— Ах, вот что, вы дочь Соколовского, толстовца?

— Батько Соколовский, — сказал Сергей, — это мой тесть теперь. Тесть, — повторил он, — тесть; до чего все-таки глупое слово.

— Знаете что, друг мой, негромко проговорил Бахмутский, — я вам от души желаю всяких хороших вещей, но может случиться, что сия невинная встреча принесет вам неприятность: на вас военная шинель. Давайте поскорее с вами простимся.

— Абрам Яковлевич, — сказал Сергей все с тем же выражением простоты и доверчивости, которое бывает при разговорах с близкими родными и товарищами детства, — я не могу понять, почему вы во мне вызвали чувство, похожее на страх, ей-богу, не пойму, и ничего я не боюсь, уверяю вас. Хотите, еще одно поручение возьму от вас, я не боюсь. Мы вас проводим?

— Нет, я пойду один, — ответил Бахмутский.

Пройдя несколько десятков шагов, Бахмутский оглянулся, повернул направо к Печерску, и сразу же тишина и полумрак сменили оживление Крещатика.

«Какие хорошие ребята! — думал он. — Удивительно славные ребята. Скоро и с моими случится такая же история, и они выйдут в жизнь». Бахмутский подумал, что, встречаясь со своими близкими через многогодовые промежутки, он особенно легко замечает, как быстро меняются люди. Вчерашние дети, слушавшие сказки, сегодня уже спорят на политические темы. Мальчик Сережа, которого он, вернувшись после Лондонского съезда в Россию, видел плаксивым, с надутыми губами, ходит в солдатской шинели, уже отсидел в тюрьме.