Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Многие люди испытывают печальное и покорное чувство от бессилия остановить плавный поток, уносящий их самих и всех, кто им близок и дорог; изменение и движение напоминают о старости, об уходящей жизни, о смерти. И лишь очень редкие люди не в устойчивости и неподвижности, а в бурном и жестком движении познают и видят вечность жизни. Бахмутский никогда не испытывал сожаления и грусти, глядя на уходящих, на стареющих, думая об изменяющихся отношениях, не завидовал молодым и начинающим жизнь.

Вспоминался весь сегодняшний вечер, встреча с Лобовановым, люди, выходящие из Интимного театра, офицеры, катающиеся на рысаках, Сережа Кравченко в солдатской шинели, с бледными, ввалившимися щеками и со странными глазами пьяного ребенка. И все это объединилось в его мозгу в единой картине стремительного движения.

Так должно быть! Беспощадный холод, который он испытывал к человеку, с юности знакомому и когда-то близкому ему, и тревожное шумное бытие людей уверенных и всесильных, и книжный, застенчивый юноша, познавший в свои двадцать лет тюрьму, окопы и острое счастье любви перед уходом на фронт, эти темные рабочие дома, в тихом молчании которых он угадывал настороженную силу, — все, все говорило об одном и том же!

Бахмутский проснулся около восьми часов. Отец и сын Лопушенко уже ушли на работу. В кухне потрескивали дрова в плите; видимо, дверца плиты была открыта, и в полутьме на стене шевелилось теплое румяное пятно. Из всех многочисленных ночевок и «квартир» больше всего нравилась Бахмутскому квартира Лопушенко. Он любил насмешливого, умного старика Лопушенко, умевшего зло рассказывать о всех событиях в цехе; ему нравилось разговаривать со спокойным, начитанным Николаем Лопушенко, похожим на мать, белолицую красивую польку. В кухне жила семья, спали, обедали, принимали гостей. В комнатах всегда было полутемно и прохладно, чисто и чинно, как в музее. На окнах висели подсиненные занавески, скатерть с розовыми кистями покрывала стол, фотографии детей в стеклянных рамочках стояли на комоде, между ними красовались белые собаки и петухи. У Лопушенко было шесть человек детей: старший, Константин, железнодорожный машинист, жил с семьей в Жмеринке; две замужние дочери жили на Демиевке, обе были замужем за рабочими железнодорожного депо; двух сыновей призвали осенью в армию, и лишь младший, работавший в переплетной мастерской, продолжал жить со стариками.

Бахмутский в своих случайных квартирах интересовался лишь, насколько удобно и безопасно приходить поздно ночью, минуя соседей, дворников и швейцаров, и часто не знал, как зовут родных хозяина квартиры. Это происходило оттого, что хозяева квартиры, тяготясь им и боясь, проявляли иногда такую утонченную конспирацию, что сам Бахмутский, мастер таких дел, удивлялся. Часто между Бахмутский и хозяином квартиры устанавливались напряженные отношения. Бахмутский видел по страдающим глазам, что тот замучен страхом и считает дни, когда удастся расстаться с почетным, но тяжелым гостем.

У рабочего Лопушенко Бахмутский чувствовал себя хорошо. Агния Иосифовна чинила ему белье и обстоятельно рассказывала о своих детях и родственниках. Бахмутский знал о семейной жизни Константина, знал подробно, как вразумляли пьющего мужа старшей дочери, и сам уже расспрашивал, искренне интересуясь всеми перипетиями в жизни большой семьи. По утрам Бахмутский рубил в сарае дрова и очень сожалел, что из конспиративных соображений не может ходить к водопроводной колонке по воду и расчищать деревянным пихлом снег.

Ему нравился целомудренный быт семьи, нравились рабочая гуманность и доброта, сквозившие сквозь самые суровые и насмешливые суждения, нравилось великое уважение к науке и печатному слову.

Но больше всех ему нравился сам Игнатий Иванович Лопушенко, маленький, сухой, с седеющей стриженой головой, с живыми злыми глазами.

Бахмутский чувствовал, как хорошо относится к нему эта семья. Случайно, уже перед отъездом, он узнал, что Игнатий Иванович ходил ночью курить в сени, так как однажды некурящий Бахмутский мельком пожаловался, что у него от табачного дыма болит голова.

И сейчас, проснувшись, Бахмутский подумал: «Вот в рабочих семьях устанавливаются гуманные основы будущего общества».

Когда Агния Иосифовна услышала, что Бахмутский проснулся и одевается, она из кухни сказала:

— Абрам Яковлевич, с добрым утром вас!

— Здравствуйте, Агния Иосифовна, — ответил он и спросил: — Как у вас тут? Ничего не случилось за это время?

Он вышел на кухню с полотенцем через плечо и протянул руку к плите. Приятный сухой жар шел от нее.

Агния Иосифовна положила нож, которым резала хлеб, и сказала:

— Абрам Яковлевич, беда опять к нам пришла. Николая берут.

— Да что вы? Вызвали?

— С утра пошел на комиссию. От троих теперь письма мне ждать. — Она вздохнула и сказала: — Бог дает, еще найдут, что не .годен, он у нас самый слабый: коклюш у него был и грудью с детства болел. Чуть только жирной свинины поест, живот у него болит, целыми неделями мучается.

— Теперь на бога надеяться нельзя, — сказал Бахмутский, — и вам не нужно себя обманывать, медицинские комиссии на все болезни смотрят сквозь пальцы. Там существует одно лишь слово: годен!

Она посмотрела прямо ему в лицо и певуче произнесла:

— Абрам Яковлевич, как же нам не надеяться на бога, без надежды человек жить не может.

Она заплакала.

— Агния Иосифовна, — сказал он, — вот в том, что вы предоставляете свою квартиру под тайные собрания, и в том, что вы три раза носили в кошелке с продуктами тому военному листовки, и в том, что вы носите письма, которых нельзя доверить почте, — поверьте мне, во всем этом настоящий залог лучшей Судьбы, судьбы, которая не в руках божьих, а в ваших честных, хороших руках.

Он погладил ее по плечу. Она посмотрела на него добрыми, плачущими глазами и проговорила:

— Дай боже, чтобы было так, как вы говорите..

В этот день ему предстояло встретиться со старым своим другом Звонковым, служившим в саперной части. Вечером он должен был выступить на нелегальном собрании рабочих, рассказать об отношении большевиков к войне.

Со Звонковым Бахмутский уже встречался два раза. Рота его стояла на Печерске, в нескольких кварталах от домика Лопушенко. Они могли бы видеться чаще, так как Звонков, имевший унтер-офицерский чин, мог свободно покидать казарму. Но из-за опасности они встречались лишь в случае крайней нужды.

Звонков был взят в армию в конце 1914 года. Он служил в 1902 году и имел унтер-офицерский чин. В японскую войну его не призвали, так как в то время он пользовался льготой по семейному положению: были живы его старики — оба слепые.