Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Его зачислили в инженерную часть. Старый шахтный запальщик, хорошо знакомый со взрывчатыми веществами и обладавший огромным опытом в подрывном деле, он сразу же выделился на занятиях. Офицеры и сам командир батальона относились к нему с большим уважением и называли в разговорах между собой «золотым человеком», «светлой солдатской головушкой». Никому из них, конечно, не приходило в голову, что этот замечательный подрывник, суровый и исполнительный унтер-офицер с сильно поседевшими волосами над квадратным коричневым лбом — донбассовский подпольщик-большевик, знаменитый организатор шахтерских и заводских боевых дружин в 1905 году.

Он пришел к Бахмутскому около двух часов дня, хотя условились они встретиться в половине двенадцатого. Бахмутский писал письмо, когда услышал стук в кухонную дверь. Знакомый голос, обращаясь к Агнии Иосифовне, негромко произнес:

— Вы мне веничек дадите, сапоги от снега обмести?

Бахмутский торопливо дописал несколько слов и пошел в кухню. Там, наклонившись, стоял Звонков и сбивал веником снег, застрявший в ранте сапога. Он поднял голову и улыбнулся. Бахмутский сказал:

— Заходи, заходи.

— Подожди, Абрам Яковлевич, — сказал Звонков,— Я только с первым сапогом справился, надо второй обмести. Наслежу — меня хозяйка все время ругать будет.

— Ничего, ничего, — сказала Агния Иосифовна,— проходите, можно тряпкой подтереть, полы у нас крашеные, только лучше заблестят.

Ей нравился этот рассудительный и, должно быть, хозяйственный человек. Они вошли в комнату.

Звонков сказал:

— Абрам Яковлевич, через несколько часов уходим прямым маршем на фронт. Поэтому я и опоздал, еле удалось уйти. Переполох отчаянный, внезапно пришел приказ.

— Вот оно что, — сказал Бахмутский, — не будем времени терять.

Он говорил спокойным, мерным голосом. Звонков изредка перебивал его, задавал вопросы. Бахмутский рассказал о последней статье Ленина, напечатанной за границей, передал Звонкову несколько экземпляров отпечатанных на гектографе прокламаций, обращенных к солдатам. Долго договаривались они о сложном новом шифре для переписки, Бахмутский показал Звонкову образец почерка женщины, которая будет писать ему письма с длинными перечислениями родственников и знакомых, посылающих ему пожелания здоровья. Рассказывая, Бахмутский сам задавал вопросы о том, как восприняли солдаты и унтер-офицеры известие об отправке, какие разговоры ведут между собой.

Звонкову казалось, что Бахмутский совершенно спокоен, и его растрогало, когда тот вдруг проговорил:

— Алексей, следует ли тебе брать с собой прокламации? Ведь ты находишься в особом положении: не сегодня так завтра тебя жандармерия может разыскать.

— Куда им, — сказал Звонков,— не разыщут.

— Друг мой, — проговорил Бахмутский, — ты знаешь, какая расправа ждет человека, даже не носящего военной шинели, если он агитирует против войны? Знаешь, как расправились с членами Думы на виду у всего мира: лишив депутатской неприкосновенности, угнали в Восточную Сибирь. Если же у тебя найдут хоть клочок этой бумажки, приговор военно-полевого суда неминуем.

— Абрам Яковлевич, — сказал Звонков, — я тебя не понимаю: зачем ты это говоришь?

— Зачем? — сказал Бахмутский с необычайным волнением. — Зачем? —повторил и, поднявшись, положил руки на плечи Звонкова. — Да просто страшно потерять друга, которого я люблю. Я вчера виделся с Лобовановым, — неожиданно сказал он. — Знаешь его?

— Слыхал, как же.

— Ну вот, — продолжал Бахмутский, — тепло познается через холод. И я, вчера ощутив холод этого враждебного мне человека, сегодня по-новому как-то даже испытал радость дружбы. — Он прошелся по комнате и произнес: — Алексей! Ты мой партийный товарищ. Партийный товарищ — какие это слова!

Звонков, поднявшись, стоял, держа в руках папаху, зараженный волнением Бахмутского.

— Алексей, жизнь не была к революционерам добра, а теперь, когда в грудь тебе будут метить германцы, а в спину жандармы, да и у всех нас так немного шансов опять встретиться, хочется тебе сказать: нам всем выпало большое счастье и великая честь. Мир стоит перед событиями огромными. В эти годы будут решаться судьбы народов, судьба России, судьба пролетариата. Этого пингвинам не понять. Помни, Алексей: теперь, в эти годы испытаний, все мы должны быть полны оптимизма. Вот теперь, когда миллионы людей воюют и рабочие пятнадцати стран участвуют в империалистической войне, когда европейская социал-демократия, не выдержав проверки, рухнула в болото шовинизма, мы говорим: рабочее движение выйдет из испытаний сильным и победоносным, звериному шовинизму не побороть величайшей идеи нашего времени — рабочего интернационализма. Интернационализм должен стать и станет решающей силой в мире. Наш оптимизм неистребим, его нельзя убить, он рождается каждый день в тысячах рабочих голов и сердец. И нас, Алексей, нельзя убить, пока жив рабочий класс.

Он указал рукой на недописанное письмо:

— Почти каждую неделю сквозь эту страшную стену фронтов просачивается к нам весть от французских, итальянских и даже немецких товарищей. Царизм не сможет нас убить, Алексей. Ко мне недавно заходил товарищ, бывший в ссылке в одной деревне с Киржиным. Он много рассказывал о Киржине, привез и письма от него, совершенно замечательные, по поводу войны. Прекрасный человек! И Киржин, между прочим, просил передать, что он шел в ссылку с молодым товарищем Степаном Кольчугиным и что он совершенно восхищен: настоящий революционер. Нас нельзя убить, Алексей: пока жив пролетариат, будет жить революционная партия пролетариата.

Он подошел вплотную к Звонкову.

— Вот, — проговорил он, — длинную и беспредметную речь сказал товарищу, имеющему лишь считанные минуты. Но кое-какую цель я имел. Алексей, я хотел тебе напомнить, что в эти трудные времена большевики должны быть только оптимистами! — Рассмеявшись, он добавил: — Но знаешь, не будь этой самой цели, все равно надо нам когда-нибудь поговорить по душам. Партийная дружба — ведь не шуточное это дело. Мне кажется, она вечна, тут, должно быть, ошибся Гераклит. Алеша, друг ты мой хороший.

Звонков проговорил:

— Абрам Яковлевич, ты ведь меня знаешь: мы с тобой в Сибири не одни год вместе прожили. Спасибо тебе хочу сказать сегодня. За все тебе спасибо, и за сегодняшний разговор спасибо. — Он вдруг смутился, нижняя губа у него задрожала, и глаза заблестели. — Абрам Яковлевич, я ведь тебя люблю, как первого друга своего. — И совсем по-простому добавил: — Прости меня, пожалуйста.

Они попрощались, и Звонков пошел к двери.

В кухне он на мгновение остановился и, усмехнувшись, сказал вполголоса:

— Прокламации я, однако, захватил.