Йонас Авижюс - Потерянный кров

— Ты одна?

— Мда… У Кяршиса, как всегда, тысячи дел. — Аквиле заливается румянцем. В глазах гаснет невысказанная мысль, но Милда этого не замечает.

— Чем мне тебя угостить, гостья дорогая?

Аквиле отнекивается: мол, стемнеет, пока она доберется до дому, — но Милда ничего не хочет слышать. Заставила гостью снять куртку, ведет на кухню: вдвоем они быстрей приготовят легкую закуску. А когда ужин готов (консервы, бутерброды с маргарином и колбасой, кофейник горячего желудевого кофе), Милда вынимает из буфета бутылку яблочного вина, высокие бокалы на тонких ножках, и они несут угощение в комнату. В натертую до блеска, пахнущую скипидаром, звонкую, как корабельный лес, комнату.

— Красота-то какая… Господи! — Аквиле неуверенно смотрит на свои грязные ботинки, но Милда этого не замечает.

— Красота, говоришь? Это я все сама. Аквиле, милая, ты даже не понимаешь, как я сегодня устала и как счастлива! Нет, не то слово. Мне просто легко на душе.

Словно сняли горб, который я таскала всю жизнь. Ты не сердишься, что я бросаю Адомаса?

— Я понимаю вас… тебя, Милда.

— Спасибо, Аквиле. — Милда пожимает руку своей гостьи. Белая нежная лапка касается заскорузлой почерневшей руки. — За нашу дружбу, милая! До дна. А потом я тебе поиграю. Господи, целую вечность не играла!

Они выпивают по бокалу, наполняют по второму, и Милда идет к пианино. Музыка заглушает трезвон телефона в передней.

Аквиле, съежившись, смотрит на хрупкую фигурку перед блестящей глыбой черного дерева, и ей чудится открытое настежь окно, желтые подсолнухи, а за ними — белый мотылек. Последний мотылек лета.

поет Милда; она мечется за пианино, словно птица на цепи у мраморной плиты.

— Красота… — шепчет Аквиле.

— Слова Гедиминаса! — бросает Милда через плечо; голубые глаза лихорадочно блестят.

Аквиле отхлебнула вина. Она вдруг затосковала. От рвущей сердце музыки, от сверкающего паркета, от холодного черного пианино. Украдкой смахнула слезы, в отчаянии смотрит на свой кулак. Не кулак — кулачище на ослепительно белой скатерти.

А музыка льется. И птица бьется крыльями о черную мраморную плиту.

Наконец Милда оттолкнула стул, идет к Аквиле, не закрыв пианино, которое теперь ощерилось белыми зубами.

— Расчувствовалась, Аквиле? Когда-то я неплохо играла. Сейчас часто сбиваюсь. Надо каждый день заниматься. Ты любишь музыку?

— Хорошо… У тебя красивый голос, Милда.

— Это потому, что слова такие, Аквиле.

— Гедиминас умеет сочинять стихи.

— Аквиле… — Милда наклоняется к ее уху. — Скажу тебе по секрету — даже Гедиминас не знает, — у меня будет ребенок…

— Что ты говоришь?!

— Странно, правда? Мне самой странно. Никогда я не хотела детей. Наверно, только любовь так меняет человека.

— Хорошо, Милда, что ты счастлива… Я рада…

— Когда с тобой случилось несчастье, я еще не понимала, что значит — потерять ребенка.

— Нехорошо вышло, но, может, оно и к лучшему.

Милда молчит, потрясенная словами Аквиле. Поднесла бокал к губам, задумавшись, пьет маленькими глотками до дна.

— К лучшему, — упрямо повторяет Аквиле. — Ребенок никому не был нужен..

— Прости, милая… Хочешь, я еще поиграю?

— Нет, спасибо, Милдяле, у тебя чудесно, но мне уже пора. — Аквиле торопливо встала. — Я соврала, что пойду пешком. — Кяршис меня ждет. Привез кому-то взятку — полсвиньи: хочет достать дизельный мотор. Передвижную лесопилку собирается завести. Пока от движка никакой пользы — бензина не достать. А вот когда все успокоится, Кяршис будет деньги лопатой загребать.

— Кяршису пальца в рот не клади, — скупо улыбается Милда, не зная, как отнестись к иронической реплике Аквиле.

— О, на такие гешефты он мастер! В один прекрасный день и меня всучит спекулянту вместо чушки.

— Побойся бога, Аквиле! Что ты говоришь! Он же тебя любит!

— Он любит и своего савраса. А еще больше — буланку, что купил этим летом… — Аквиле встала. — У тебя, правда, хорошо, Милда, но мне пора. Загляни к нам в Лауксодис, рады будем.

— Обязательно, Аквиле. Но и ты не обходи стороной нашу улицу. Нам с тобой надо дружить.

Смотрят друг на друга и жалобно улыбаются. Протянули руки для прощания, но так и не пожали — обнялись.

— Я рада, что ты счастлива, Милда.

— Потерпи, Аквиле. Жизнь справедлива, она и тебя не обойдет.

— Я ведь не жалуюсь, — получила, что хотела: хорошего хозяина, сытную еду, теплый кров. Убеги я тогда с Марюсом, сейчас бы собакой выла и еще бог весть где.

— Найдешь своего Марюса, милая.

— Нету его, Милда, давно уже нету.

— Каждой из нас сужден свой Марюс, только не все мы сразу его находим.

Милда вытирает слезы Аквиле, плачет сама. Она уже сердится на себя за то, что открыла пианино, пела, заговорила о ребенке. Вообще разрезвилась. Угнетенная неясной тревогой, стоит во дворе, глазами провожает подругу до угла. Счастье она ощущает сейчас как предательство. Механически открывает дверь, мельком бросает взгляд на сваленные в углу вещи Адомаса, брошенный на подзеркальник пакет Саргунаса и, забыв задвинуть засов, уходит к себе. Надо бы убрать со стола, но она не может заставить себя что-нибудь делать.

Вытянулась на диване. За серой плоскостью потолка чудятся улетающие гусиные стаи, их жалобный крик. Заунывно трезвонят вечерние колокола. Угасающий день приплюснулся к стеклу посиневшим лицом. Дышит, заливая комнату безотрадным полумраком, насыщая воздух вкрадчивыми звуками — таинственным шепотом, от которого и холодно и страшно.

Гудят не переставая вечерние колокола. Отпевают город, отпевают угасающий день. Звенит в прихожей телефон: кто-то глух к вечерней молитве колоколов, слеп к агонии дня, кому-то все равно, что где-то громыхает на рытвинах телега, везущая Аквиле, женщину, которую судьба обделила счастьем.

Милда закрывает глаза. Диван качает, как лодку на волнах. («Наверное, от вина клонит ко сну…») Берега озера, шуршание камышей… широкие поля… у дороги теснятся избы… Шпилек часовни, воткнутый в белую вату облаков, гогот гусей во дворах… Деревня! Необитаемый остров Гедиминаса с парнями и девками, гармоникой, песнями, субботними танцами до седьмого пота — веселятся там так же капитально и охотно, как и работают.

И Милда идет, ступает по выбеленной солнцем тропе, раскатывая нескончаемую холстину. Такую же холстину тянет рядом Аквиле. Две белоснежные тропинки протянулись через чистый, умытый росой луг, и нежно-зеленая трава, весенний бархат, ласково щекочет босые ноги, до того ласково, что вот-вот повалишься на траву и расхохочешься до слез. Но они все идут и идут, тянут бесконечную солнечную тропу; знают: как только исчезнет тропа, кончится радостный сон. Идут и чувствуют, что сами с каждым шагом уменьшаются, и луг впитывает их, как влагу, пока наконец не засасывает последнюю каплю, и они исчезают.