Йонас Авижюс - Потерянный кров

— Случайность, фрау Милда… Профессиональные навыки, поймите… Признаюсь, я не верил, что вы занимаетесь политикой. — Дангель не вставая достал с дивана пакет и извлек из него кипу каких-то бумаг. — Я мог бы спросить вас, когда и каким путем попали к вам эти подпольные газетенки, но сейчас перед вами не начальник гестапо, не господин Дангель, а просто Христоф. Послушный крошка Христоф у ног прекрасной дамы.

— Если вам нужны эти бумажки, забирайте. Они меня ничуть не интересуют. Я хочу спать, господин штурмфюрер.

— Я не в мундире, мой мотылек. К тому же вынужден заметить, что вы понизили меня в звании. И еще — не злоупотребляйте моей добротой. В теперешней нашей ситуации я могу оказаться злее.

— Это я испытала на своей шкуре: вы талантливо пользуетесь ситуацией. Но сегодня вам придется разочароваться в своих талантах. — У нее мелькнула мысль, что Дангель потребует сказать, откуда пакет, и раздумывала, как быть. Проще всего сказать, как оно есть на самом деле. Пускай разбирается с Адомасом. Но такой выход показался ей недостойным..

— Единственное, что вы можете сделать, — это вынуть пистолет и отвести меня в гестапо: сила на вашей стороне. Увы, только сила, ничего больше. Так что лучше оставьте ваши угрозы, вы ничего ими не добьетесь, господин Дангель.

Дангель налил себе вина. Пил медленно, насмешливо глядя на Милду, но не отнял бокала от губ, пока не осушил до дна.

— Не надо шутить, фрау Милда. Эти газетенки — детская игра. Слон не чувствует укуса блохи, красавица моя. Стройте замки из песка, раз нечем больше заниматься. Это с одной стороны. С другой — я слишком ценю дружбу господина Адомаса, чтобы поднимать бурю в стакане воды.

— Дружбу?.. — Милда язвительно рассмеялась. — Меня с Адомасом ничто не связывает, абсолютно ничто, господин Дангель. Так что смело надевайте наручники его бывшей жене.

Дангель присвистнул: признание Милды было для него неожиданным.

— Oh nein, madam! Ваши ручки созданы для перстней, а не для оков. — Он снова налил себе вина и выпил одним духом. Вытер белоснежным платком губы и оглядел комнату, останавливаясь на каждом предмете обстановки, словно после слов Милды все вокруг изменилось. — Да, я понимаю теперь, что в вашем маленьком королевстве произошел переворот. Женщины, когда живут без мужчины, создают в квартире особенную атмосферу, которую не сразу заметишь. Пожалуй, я рад, фрау Милда, что вы решились на этот шаг. Адомас неплохой муж, но не для женщины вашего типа. Вы созданы не для хлопот по хозяйству, а для любви.

— А мне кажется, господин Дангель, — нетерпеливо прервала Милда, — я создана для того, чтобы стоять и ждать, когда же господин оберштурмфюрер, без приглашения попивая вино, соизволит кончить свои нудные речи.

Дангель неуклюже встал. Бескровные щеки манекена стали пунцовыми. Пожалуй, от вина — Дангель обычно владел собой.

— Простите, фрау Милда. — Он изобразил улыбку — тонкие губы треснули, обнажив фарфоровые черепки зубов. — Понимаю ваши чувства — у вас есть основания, чтобы не любить меня. Вел себя по-хамски и так далее… Молю о снисхождении, не лишайте бедного Христофа шанса исправиться.

— Не паясничайте, господин начальник гестапо. Вы ведь знаете: если и было между нами… Для меня самое неприятное место, которое я стараюсь обходить стороной, — лавка мясника. Я не перевариваю мясников. Но иногда самой приходится заходить в мясную, улыбаться окровавленному, засаленному молодчику и слушать его плоские остроты, пока он не отрубит кусок говядины.

Дангель, заложив руки за спину, прошелся до двери террасы и обратно. В штатском костюмчике, сгорбленный, сосредоточенно исследующий паркет, он напоминал затравленного сельского учителя, который только и ждет, когда какой-нибудь шалун из класса запустит в сутулую спину скомканной бумажкой.

— Вы злая, фрау Милда, — сказал он, повернулся и снова зашагал к двери на террасу. — От женщины христианки, тем более католички, я ждал большего снисхождения.

Милда молчала. Каждый раз, когда Дангель делал поворот, она слышала аромат духов. Он смотрел себе под ноги, но Милде казалось, что он все равно ее видит, и в страхе она поплотней закуталась в халат.

— Вам трудно понять, фрау Милда, как мне нужна ваша любовь, — продолжал Дангель. — Со стороны кажется — мне можно позавидовать, а на деле я самый разнесчастный человек. С детства никто меня не любил. Отец был литовец, Дангялис, мать — немка, и они вечно ссорились из-за того, на каком языке следует говорить в семье. Отец хотел сделать из меня литовца, мать — немца, и оба колотили. Первый — когда я говорил по-немецки, вторая — за литовский. Потом родители разошлись, мать вышла за настоящего немца, но мне снова доставалось, потому что отчим не мог забыть, что во мне течет литовская кровь. Я влюбился в девушку, местную, клайпедскую. Девушка скрыла, что она еврейка, и я снова нахватал тумаков. Oh nein, не плеткой или там кулаками — красивыми словами отлупили меня идейные товарищи, чуть вся карьера не пошла прахом. Когда мужчина обжегся в любви, непременно появляется другая женщина. Женился — на сей раз выбирал с головой — на чистокровной пруссачке, симпатичной, красивой, из приличной бюргерской семьи; вскоре она меня бросила: не понравилось, что я вступил в СС. Как видите, фрау Милда, у меня есть основания ненавидеть как евреев, так и своих сородичей, которые, раболепствуя перед памятью дедушки Гинденбурга, оплевывают свою нацию. У битого человека не может быть сантиментов к отбросам общества, если даже они ходят на двух ногах и говорят на том же языке. Но такой человек больше, чем кто-либо, нуждается в женской ласке, фрау Милда!

Дангель говорил как педагог — спокойно, но проникновенно, с паузами, чтоб слушатель лучше усвоил материал. В эту минуту он не кривил душой — в этом Милда не сомневалась.

— Каждого из нас жизнь так или иначе награждала тумаками, господин Дангель, — ответила она, стараясь подавить в себе жалость, вызванную невероятной исповедью начальника гестапо, — откровенность всегда обезоруживала ее. — Но неужели поэтому мы должны… колотить других? — У нее чуть не вырвалось «убивать». — При чем тут «отбросы общества»? Вы вообще ненавидите людей, испытываете наслаждение…

Она запнулась, увидев его перед собой. Близко, так близко, что услышала прерывистое дыхание.

— Милда… Mein kleines Mad… [39] Моя маленькая девоч…(нем.). Пойми…

Белый овал лица заслонил комнату. До этого она успела увидеть руки, протянутые как для милостыни; поняла — надо что-то делать (звать на помощь, бежать, ударить ногой в живот), но оцепенение парализовало мышцы. У нее даже не хватило сил закрыть рот: она замолчала на полуслове. От острого запаха одеколона, а еще больше от его губ, жадных, словно вливающих в ее тело расплавленный металл, Милда потеряла голову.