Ваграм Апресян - Время не ждёт

— Хоть и не сбили, зато напужали здорово. И на том спасибо их благородию прапорщику, — тихо сказал бомбардир Удод.

— А ты знаешь, Удодушка, как мужик ворона наказывал? — спросил Шлыков.

— Не знаю, расскажи.

Самолеты удалились, взяв опять направление на Молодечно. Батарея прекратила бесполезную стрельбу.

— Привык ворон разбойничать, таскать лыко да шерсть у мужика для своего гнезда, убивал утят, выкрадывал цыплят со двора, — начал Шлыков. — Поймал мужик душегуба и соображает, какую бы лютую казнь над ним учинить. Думал, думал мужик и надумал: «Положу-ка я этого подлеца в закрытую бочку, — говорит он, — и спущу его с высокой горы. Пускай бочка с грохотом закрутит его, да так, чтобы ворон, сначала ошалел, а потом и околел».

— Ловко придумал, ну и как же спустил? — любопытствует Удод.

— А как же. Прокатилась та бочка с высокой горы сажен пятнадцать, стукнулась о камень и рассыпалась. Ворон взлетел, каркнул, дескать, «благодарю, ваше мужицкое степенство» — и был таков. А мужик всердцах и говорит ему вслед: «Хоть я тебя, нечистая твоя сила, и не убил, а напужал крепко. Знай наших».

— И ворон знает?

— А как же: знает, где мужик силки ставит, на рожон не лезет, а разбойничает лютее прежнего.

— Это ты к тому рассказал басню, что и мы с тобой вроде того мужика?

— А как же.

Со стороны города донесся глухой, раскатистый гул.

— Бомбандирует, — сказал Удод.

Гул с небольшими промежутками повторился. Офицеры разошлись. Остался один Игнатьев. Он стоял возле прибора, нахохлившийся, удрученный неудачей. И опять вспомнил он солнечный день в Ахиярви, косилку, измученную «Лизу» и еще многое другое из недавнего прошлого, отозвавшееся в потрясенном сердце щемящей болью незарубцевавшейся раны.

Батарея стояла близ села Марково. Игнатьев впервые квартировал отдельно. Он занимал домик под черепичной крышей возле самой околицы. Общение с солдатами значительно облегчилось тем, что Рощин жил на другом конце села, а Дмитриев мало беспокоил прапорщика. После памятного разговора Игнатьева с солдатами в землянке много воды утекло, еще больше было пролито слез и крови. А когда время измеряется не только утекшей водой, но и пролитой кровью, люди становятся другими, меняются неузнаваемо. В тот вечер, заступившись за солдат перед Рощиным, прапорщик навсегда закрепил за собой их доверие.

Тогда Игнатьеву казалось, что ему отныне и на веки веков открыта дорога к солдатскому сердцу. Но вышло не совсем так: одной человечности было далеко недостаточно, чтобы простые люди приняли за чистую монету все, что им говорилось офицером. А он высказывал им удивительные и даже странные мысли. Наивные представления солдат о добре и зле прапорщик разрушал с такой силой убежденности, наполнял их таким непозволительным вольнодумством, что становилось страшно. Сомнения обуревали солдат, и они, все еще не уверенные в искренности его слов, боялись подвоха, смотрели на него, как на человека, собирающегося причинить им зло. В таких случаях приходилось отступать, начинать разговор издалека, а затем незаметно переходить на политические темы.

Большую помощь оказывал Игнатьеву Чупрынин. Молчаливый, не любивший тратить времени на разговоры, он только слушал, что говорили другие, но иногда не выдерживал, бросал какую-нибудь реплику, да такую едкую, что ошарашенный спорщик моментально тушевался. Как-то зашел разговор о присяге и воинской чести. Присутствовали только свои, поэтому Игнатьев открыто сказал:

— Присягу следует соблюдать ту, которая принесена во имя народа. А мы приняли присягу для того, чтобы идти на убой ради обогащения капиталистов, помещиков, дворян, купцов.

— Я-то за отечество и царя присягал, — возразил Фокин.

— Ты без царя в голове, потому и присягал. Кота в мешке покупал, — заметил Чупрынин.

— Какого такого кота? — не понял Фокин.

— Того самого.

— Да ты дело говори!

— И скажу. Ты присягал царю в мундире с мишурой. Так он для дураков подходящий, как кот в мешке. А вынь его, плюгавого, из мундира, поставь голышом, и получится, что кот-то паршивый и делов черных за его душой тьма-тьмущая.

— Про это я не ведаю.

— Вперед ведай и помалкивай, а то «я, я присяга-ал». Тьфу!

Резкость Чупрынина сбила Фокина с толку.

— А ты не присягал, что ли? — огрызнулся он.

— Приказали, значит, присягал для близиру. Царь твой в девятьсот пятом перед дворцом стрелял в народ, в меня стрелял, а я, по-твоему, буду ему верность соблюдать! Как бы не так! Э-эх, темная твоя голова — кочан капусты! — досадливо махнул рукой Чупрынин.

Фокин повернул свое веснущатое лицо к Игнатьеву, замигал рыжими ресницами, как бы спрашивая: «Так ли рассуждает Чупрынин?». — «Так, так», — отвечали улыбающиеся глаза прапорщика. Шаг за шагом разрушал Игнатьев веру солдат в мнимую священную неприкосновенность «помазанника божьего», срывая маски с тех, кому была нужна и выгодна война. В течение длительного времени Игнатьев готовил гвардейцев к усвоению идеи большевиков о превращении войны империалистической в войну гражданскую. И все же в первую минуту эта мысль ошеломила их.

Возможно ли, чтобы русский воевал с русским?

Среди пехотинцев эта идея усваивалась гораздо легче. Над ними день и ночь кружила смерть; они гнили в окопах, ежеминутно видели кровь, разорванные тела товарищей по оружию, их страшную предсмертную агонию. В пехоте солдат скорее проникался недовольством, его сознание, мысли и чувства под действием ужасов искали ответа на вопрос: «Во имя чего творятся все эти чудовищные преступления?». Иначе обстояло дело у зенитчиков. Перейдя на оборону ближних тылов от авиации противника, они не видели как сотнями тысяч гибли ни в чем не повинные люди, жили в избах, питались нормально, одним словом, жилось им не так уж плохо.

Тем не менее слово большевика и для них с каждым днем приобретало все большую убедительность. На стороне Игнатьева были неопровержимые факты: фронтовая жизнь, полная тревог и опасностей, позорное отступление, отравление газом, бомбардировка городов с воздуха, гибель женщин, детей, опустошение цветущих селений, падение боевого духа армии, предательство в верхах. Поговаривали, что главное командование пользовалось нешифрованными радиограммами и немцы легко раскрывали карты русских, что военный министр Сухомлинов — взяточник и изменник, что самым главным предателем России является царица-немка, что конокрад Распутин вершит государственными делами...

Возможно ли, чтобы русский воевал с русским?

...Тихий теплый вечер. Игнатьев поставил у калитки дома Чупрынина, а четырех его друзей —Татищева, Фокина, Коровина, Ткаченко — и еще трех новых солдат пригласил в горницу. В случае если бы кто-нибудь вздумал подойти к дому, Чупрынин должен был сильно хлопнуть калиткой. По этому сигналу солдат немедленно выводили через черный ход.