Николай Глебов - В предгорьях Урала. Книга первая

Шемет поднялся на ноги.

— Недолго им придется хозяйничать, — заявил он твердо.

— Долго недолго, а власть опять богатеи взяли, — заметил Истомин. — Сил пока маловато. Может, подойдут казаки с фронта, тогда поговорим с комитетчиками. — Подумав, он добавил: — Надо съездить в Марамыш к Русакову.

— Это тот, о котором говорила Христина Ростовцева? — спросил Евграф.

— Да.

— Что ж, съездим, — согласился Истомин.

С неделю тому назад, возвращаясь с фронта через Троицк, Евграф с Шеметом завернули по пути в Качердыкскую станицу к Степану Ростовцеву. Самого хозяина в тот день дома не было, и фронтовиков встретила Христина. Из разговора с ней они узнали, что в Качердыке и в Уйском в станичных комитетах правят богатые казаки. Уездный комиссар Временного правительства приказал сформировать ударный эскадрон из надежных казаков. Часть из них на днях отправлена в Марамыш для охраны меньшевистского Совета.

— На нашу помощь пускай не надеются, — решительно заявил Шемет. — Испытал я эти порядки еще на фронте. Хватит.

Узнав из дальнейшей беседы о настроении гостей, Христина повела с ними разговор смелее.

— В Марамыше организован уездный комитет партии большевиков. Председателем избран старый подпольщик Григорий Русаков. Не мешало бы вам побывать у него, — заявила она фронтовикам.

Шемет переглянулся с Евграфом.

— Как твое мнение?

— Согласен, — ответил тот.

Переночевав у Ростовцевых, Истомин с Василием двинулись к своей станице.

Вскоре Евграф с Василием выехали в Марамыш. Просилась и Устинья, но отговорил Лупан.

— На ходке не проехать — бездорожье, к седлу непривычна, вот обсохнет маленько земля, и съездишь.

Устинья проводила мужа до моста и крикнула ему вслед: — Поскорей приезжай! — и повернула обратно к дому.

Устинья работала в огороде, помогая свекру укладывать навоз для огуречных гряд.

Бросив на гряду несколько навильников, молодая женщина задумалась.

На миг промелькнуло исхудавшее лицо мужа, и точно из далекого тумана выплыл облик Сергея. Зимними ночами, которым, казалось, не было конца, он неотступно стоял перед ней. Она его ненавидела и вместе с тем рвалась к нему. Ждала мужа, думала, все пройдет, забудется, а выходит нет.

Прошлым летом, когда она гостила у родителей, к Настеньке Черновой забежала фирсовская стряпка Мария, которая приходилась Настеньке дальней родственницей. В это время Устинья была у своей подруги. За чаем женщина рассказала про семейные дела своих хозяев.

— Сам стал шибко лютовать и часто скандалил с Сергеем, который требовал раздела. Василиса Терентьевна все по монастырям разъезжает. Похудела она сильно и часто плачет. — Наклонившись к уху Настенькиной матери, Мария зашептала: — Примечаю, что Дарья вино начала хлестать, в монопольку тайком от Сергея не раз меня посылала. С мужем-то у ней нелады. Как бы не свихнулась совсем умом-то.

— Не ходи сорок за двадцать. Когда шла за молодого, что думала? — покачав головой, хозяйка налила гостье чашку чая.

— А тот, стратилат-то, — заговорила Мария про расстригу, — Сергея-то шибко жалеет, ходит за ним, точно нянька. Когда и на куфню ко мне заглядывает, — кончики ушей Марии порозовели. Выболтав свою тайну, стряпка тут же поправилась: — Все больше насчет еды.

В воскресенье Устинья увидела Дарью Видинееву в церкви. Одетая все так же пышно, с накинутой на голову черной косынкой, из-под которой выбивался серебристый локон, жена Сергея тихо молилась, устремив неестественно блестевшие глаза на икону. Когда-то властное, красивое лицо поблекло, и вся ее фигура казалась расслабленной, вялой и безжизненной.

«Неладно живут они с Сергеем», — выходя из церкви, подумала Устинья, направляясь к дому родителей.

Перед отъездом она сходила на базар, чтобы купить свекрови на платье. Еще издали увидела Сергея.

Молодой Фирсов шел по улице, играя шелковыми кистями пояса. Шагал он легко и свободно, небрежно кивая головой на почтительные поклоны знакомых торговцев. Его гибкая, стройная фигура, резкие черты лица, мрачные глаза, блестевшие из-под густых черных бровей, — говорили о необузданном и диком нраве хозяина.

Устинья зашла за угол магазина и проводила Сергея взглядом до тех пор, пока он не скрылся в толпе. Какое-то тревожное чувство овладело ею и, даже приехав в Зверинскую, она долго не могла найти покоя.

Под вечер к Устинье забежала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, казачка с веселыми, озорными глазами, и, ойкнув, повалилась на лавку.

— На задней улице у Черноскутовых-то что делается. Ой! Гос-поди! — выкрикнула она и, закрыв ладонью пухлое лицо, закачалась, как маятник.

Устинья отбросила холстинку, через которую процеживала молоко, и подошла к охающей Анисье.

— Что случилось?

Рассыпая слова, точно горох, та зачастила:

— Степан с фронта пришел, а Васса, сама знаешь…

Устинья побледнела. Семью Черноскутовых она знала с тех пор, как вышла за Евграфа. Степан, который приходился ее мужу двоюродным братом, был взят на фронт прямо с лагерного сбора. За два года о нем ничего не было слышно. Писали станичники, что будто попал он в плен и был зарублен немцами по дороге в лагерь военнопленных. Потом про жену Степана Вассу пошли нехорошие слухи. Сам старик Черноскутов жалел сноху и не раз допытывался правды, но добиться так ничего и не мог. Зимой Васса родила. Кто был отец, никто не знал. Молчала об этом упорно и сама Васса, тихая, застенчивая, похожая на девушку, казачка. Бережно пеленала сына и, слушая, как он гулькал «у-а, у-а», была счастлива. Примирились и старики с появлением внука, и жизнь в избе Черноскутовых текла спокойно.

И вот, как гром с ясного неба грянул, — явился Степан. Переступил порог отцовской избы и, увидев зыбку, он, не снимая вещевого мешка и фуражки, выхватил шашку и одним взмахом перерубил толстый ремень, соединявший зыбку с очепом.

Зыбка грохнулась на пол, раздался плач ребенка. Яростно крикнув помертвевшей жене: «Сволочь!» — Степан выскочил из избы.

Вассу спрятали у старой бобылки Матвеевны на окраине станицы. Возле избы Черноскутовых стал собираться народ. Заглядывали в окна и, увидев тесно прижавшихся друг к другу стариков, молча качали головой и отходили на улицу. Вскоре показался пьяный Степан. Вышел он из-за угла соседней улицы с обнаженной шашкой. Народ шарахнулся кто куда. Степан подбежал к отцовскому плетню и, взмахнув клинком, начал крошить плотно слежавшийся тальник.

Через полчаса он вяло опустился на сваленные колья и закрыл лицо руками. В избе было тихо. Любопытные казачки, прячась за углами домов, изгородью палисадников, не спускали глаз с неподвижно сидевшего Степана. Вскоре он снова вскочил на ноги, дико оглядел притаившуюся сотнями невидимых глаз улицу и, точно бешеный, начал рубить подпорки старой амбарушки. Полетели щепки, сверкнула искра, видимо, Степан ударил о толстый кузнечный гвоздь, и замшелая крыша сползла набок. Степан оторвал доску и начал часто хлестать дверь. Наконец, удары посыпались реже, Степан, видимо, ослабел. В это время, к ужасу казачек, на улице показалась Устинья. Шла она не торопясь, не спуская спокойных глаз со Степана. Казак, безотчетно взмахивая обломком доски, качнулся на предамбарье. Устинья смело подошла к нему и, обхватив с материнской нежностью голову фронтовика, притянула его к себе. Степан очнулся.