Андрей Упит - Новеллы

— Избитая фраза, в которую никто больше не верит… Но оставим этот искусствоведческий диспут. Скажите лучше, почему это вы так заинтересованы в художественной карьере Зийны Квелде? Вроде бы пора меценатов уже миновала.

Джентльмен, галантно улыбаясь, покивал головой:

— Разумеется. Я в такой же мере ценитель искусства и артистов, как и коммерсант. В этом я открыто признаюсь. Если я говорю о карьере Зийны Квелде как певицы, в чем я глубоко уверен, то все время имею в виду и свою роль с ее чисто коммерческими интересами. Мы оба от этого можем только выиграть. Только выиграть.

И он так равнодушно повернулся к Зиле спиной, словно все это время и не разговаривал с ним. Словно для него он посторонний и в высшей мере безразличный человек. А с Зийной Квелде галантно раскланялся.

— Итак, вы все обдумаете. До следующей субботы я буду здесь. Если согласны, только дайте знать. Дорога за мой счет. Аванс — и все, как договаривались.

Зийна вышла его проводить. Зиле нервно расхаживал по комнате.

— Наглый субъект!

Зийна задумчиво присела к столу.

— Немного есть. Но торгаши все такие. Коммерсанты от искусства не лучше прочих. Этот, по крайней мере, откровенен.

— Не понимаю, почему вы вообще пускаетесь с ним в какие-то разговоры.

— А что тут такого? Пусть выговорится.

— Это не ответ. Может быть, что-то и запало в голову из его посулов?

Она покачала головой.

— Я его посулы серьезно и не слушала.

— И не надо! — с жаром воскликнул он. — Я вам твердо говорю, вы драматическая актриса — одна из первых, может быть, даже первая. А как певица вы будете одна среди сотен.

Зийна слушала его с улыбкой.

— Не припоминаю, чтобы вы что-нибудь подобное говорили раньше.

— Потому что мы всегда говорили только о театре. До оперы нам не было дела. Будущее сценического искусства идет от театра. Для объединения будущего искусства нужно нечто совсем иное, чем теперешняя опера. Скорее уж какие-то образцы можно найти в старой классической драме. Драме там будет принадлежать решающая роль. Все, в ком есть хоть сколько-нибудь таланта, должны оставаться в драме. Вы — в первую очередь.

— Если только у вас… А у вас на эту драму нет своих коммерческих видов — как у этого, на оперу?

Зиле опешил.

— Как… как вы это могли подумать?

Она взяла его за руки и привлекла к себе.

— Какой вы несообразительный. Неужели вы не понимаете, что я имею в виду?

Держа ее руки в своих, Зиле наклонился к ней.

— А если бы и так? Разве для вас кажется возможным выбор между… этим — там… и мной?.. Да, я всей глубиной сердца, всем существом желаю, чтобы вы остались тут. Я зашел уже так далеко, что без вас не могу ни жить, ни работать. Неужели вы не сознаете, насколько глубоко вы вошли в мою душу? Не сознаете?

Она задумчиво наклонила голову и высвободила руки.

— Так вот как далеко зашло? Я вижу… Этого я вначале не думала… Но кто об этом думает?.. Это получается само собой… Но что вы стоите? Садитесь же.

— Нет! Вы знаете, а я уезжаю. На несколько дней надо выехать. Зашел по пути…

Они простились тихо и сердечно. Зийна так смотрела ему в глаза, словно хотела разглядеть его душу.

Медленно-медленно спускался Зиле по лестнице. Как будто что-то забыл — самое главное.

Посреди улицы остановился и задумался. Что это? Не вернуться ли?

С угла оглянулся. Зийна стояла у окна и кивала ему.

Он снял шляпу. Простился с нею… с окном с белыми занавесями, со всем домом, с которым он сжился, с улицей, по которой так часто ступали ее ноги. Он готов был опуститься на колени и целовать эти гладкие камни…

На третий день Зийна Квелде получила письмо. Долго лежало оно нераспечатанным перед нею на столе. Облокотившись на стол, подперев голову руками, сидела она и смотрела на знакомый нервный почерк.

Что он мог писать? Казалось, она знает это так хорошо, что вопрос уже неуместен. Но почему тогда это письмо? Разве не было все высказано обстоятельно и подробно? Что ему еще нужно сказать?

Подступил какой-то гнев. Почему он ни на миг не оставляет ее в покое? Все эти дни она прожила в каком-то стремительном водовороте. Чувства и нервы тосковали по отдыху и покою. А эти дни утомили ее больше, чем весь долгий сезон.

И все же — без него она чувствовала какую-то пустоту. Окружающее без него казалось серым и безразличным. Пустым и мертвым без его шагов и голоса. Бессодержательным и голым без его вспыхивающих мыслей и кипучих идей. Покинутой и одинокой чувствует она себя без его теплой ласки и проникновенных глаз. Без его глубоких-глубоких, ласкающих глаз…

Что этот человек с нею сделал! Она уже не узнает себя. Утратила всякое равновесие — как молоденькая девица, как дурочка, без собственной воли и характера. Точно сорванный цветок, крутится в быстром омуте. И страшно и неотвратимо тянет погрузиться в эту глубь.

Она встала и оделась. И только тогда подумала: а куда? Хочет бежать от этого письма и от самой себя… И почему этот человек не дает ей ни минуты покоя? К чему это письмо? Несколько строк глупого приветствия, как заведено. Удивительно, что еще не прислал открытое письмо с видиком и напечатанным в уголке стишком. Но дойдет еще и до этого…

Она сердито распечатала конверт. Но там были два мелко исписанных листка.

Она растерянно присела. О чем он мог так много написать?

Первые строчки быстро пробежала глазами. Потом начала их снова, медленно, вникая в каждое слово, продумывая каждую фразу. Спокойствие тут же улетучилось. Письмо покорило и захватило ее. Она не могла оторваться и отвлечься от него.

Это было не письмо. Что-то вроде стихотворения — бурная симфония чувств и мыслей. Растрепанное по внешнему виду, но удивительно цельное по своему понятному и прочувствованному языку души.

Она чувствовала, как горячая волна подхватывает и увлекает ее в омут. И как он умеет коснуться самых скрытых и тонких душевных струн. Ей показалось, что она сама себя но знала так хорошо. Он проник даже туда, где подсознательно покоились неведомые ей женские инстинкты, которых она сторонилась, старалась разминуться с ними. А он проник, точно вор, взломщик, для которого нет ничего святого. Обшарил все потайные углы, все выволок и перетряхнул.

Лицо ее пылало. Она была взбудоражена.

Так дальше нельзя. Этот человек доведет ее до предела. И она знала: стоит перешагнуть его — и возврата уже не будет.

Словно подхваченная жарким ветром, стремилась она вперед. Так пьяняще приятно отдаваться вихрем вздымающейся, сокрушающей силе. Пусть несет… Пусть вздымает и снова бросает в пучину. Правда, женская гордость, упрямство и какое-то опасение, словно свежий, робкий встречный ток, били в лицо и предостерегающе звенели в ушах.