Михаил Соколов - Искры

— И как у них язык не поломается от такой чертовщины! Ну, как все одно мусор мелькает перед глазами, — сердито проговорил он и бросил брошюру в чемодан.

Взяв первую попавшуюся книгу, он снова сел к каганцу, взглянул на название. «Задачи русских социал-демократов. Женева, 1898», прочел он и раскрыл книгу.

«Вторая половина 90-х годов характеризуется замечательным оживлением в постановке и разрешении русских революционных вопросов…»

— Вот это другое дело. Это я читал, это Ленин пишет, — обрадованно сказал он и, нетерпеливо поворочавшись на стуле, прочитал:

«…Практическая деятельность социал-демократов ставит себе, как известно, задачей руководить классовой борьбой пролетариата и организовать эту борьбу в ее обоих проявлениях: социалистическом (борьба против класса капиталистов, стремящаяся к разрушению классового строя и организации социалистического общества) и демократическом (борьба против абсолютизма, стремящаяся к завоеванию в России политической свободы и демократизации политического и общественного строя России)».

Леон торопливо извлек «Кредо» из чемодана, положил перед собой рядом с книгой и стал искать глазами строки, которые, как ему показалось, противоречат Ленину. И вскоре он прочитал в «Кредо»:

«…Невозможный политический гнет заставит много говорить о нем и именно на этом вопросе сосредоточивать внимание, но никогда не заставит он практически действовать…»

— Чепуху несете, — возразил он авторам «Кредо». — Товарищ Ленин ясно говорит: социал-демократы должны как раз действовать и призывать рабочих на политическую борьбу.

Он опять склонился над столом и стал читать «Протест». Долго он читал и наконец нашел:

«…отсутствие свободы или стеснение политических прав пролетариата всегда ведет к необходимости выдвинуть политическую борьбу на первый план». На первый план — политическая борьба! Ясно и понятно, — убежденно заключил он. И глаза его загорелись горделивым огоньком.

Вскоре Леон увидел в «Кредо» подчеркнутые слова: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья не может, очевидно, быть искуплено разговорами о политике или воззваниями к несуществующей силе».

— Так. Это у меня, значит, нет политического чутья. А выселение из хутора? А плетки казачьи, а расчет с шахты, какое чутье дают? — рассуждал Леон вслух. — И несуществующая сила — это мы, пять тысяч рабочих? А кто завод остановил? На кого казаков пустили? На трубы и станы, что ли?.. Да-а… Не знаете вы рабочих, господа писаки, и пошли вы к черту со своими наставлениями.

Леон хотел порвать брошюру, но остановил себя. Потом высыпал из чемодана все, что в нем было, обложился брошюрами, газетами, журналами и стал разбирать их, стоя возле стола.

Каганец мерцал тусклым красноватым пламенем, и комната наполнилась причудливыми тенями.

Леон поправил лежавшую в масле на блюдце тряпочку. Она вспыхнула ярким пламенем и отбросила на стену огромную, прямую тень Леона.

На другой день Ткаченко опять пришел к Леону, на этот раз с Чургиным и незнакомым человеком в пенсне, которого Чургин назвал представителем губернского Центра Поляковым.

Поляков по профессии был юристом и сразу повел расспросы об обстоятельствах ареста Луки Матвеича, о том, кто знает его на заводе и где он находился во время стачки.

— Будем добиваться освобождения. Во всяком случае, есть смысл попытаться, — заключил он и стал расспрашивать о полицейском начальстве.

Ткаченко рассказал ему все, что знал об этом, и Поляков тотчас же ушел с ним, условившись с Чургиным о встрече на квартире у Кулагина, бухгалтера главной конторы завода.

Чургин остался ночевать у Степана, и Леон почувствовал себя как дома.

— Как там Варя, сын? Батя к вам не приезжал? — начал расспрашивать он зятя.

— Варя — ничего, и сын Никита бегает… А бати не было. Да ему теперь некогда — план расширения хозяйства, наверно, составляет, — шутил Чургин. — Он тебя в помощники приглашал, мне Варя говорила?

— Приглашал. Мне везет на помощника, — усмехнулся Леон. — Батя приглашал, Яшка звал, недостает, чтобы тесть еще позвал в приймы. Алена уже говорила: не надо было, дескать, уезжать с хутора.

— Рано или поздно она должна была так сказать. За тобой казаки приезжали. Алена здорово их отчитала.

— Опять были?

Чургин рассказал об обыске и заметил:

— Это хорошо, что Алена такая бойкая, а вот гордиться тем, кто ее брат, ей не следует… Впрочем, давай поговорим о делах. Рассказывай все по порядку, — предложил он и, закурив папиросу, положил портсигар перед Леоном.

В хате было тепло. Слышалось, как в другой половине Степан спрашивает у сына: «Ну, а почему бывает то день, то ночь?»

Чургин снял суконный пиджак, оправил сатиновую рубашку и, пригладив волосы, сел на потемневший табурет.

Леон говорил торопливо, словно боялся, что им помешают, но Чургин слушал и не переспрашивал. Скрестив руки на груди и пуская дым от папиросы под потолок, он смотрел в одну точку, и лицо его было спокойно. Казалось, ничто его не волновало, и он сам знал все отлично и лишь проверял Леона: понимает ли он значение событий на заводе, и научили ли они его чему-нибудь. Но Леон никаких заключений не делал, а только с возмущением перечислял то, что видел.

— Необузданный ты, брат, все еще слишком горячий и делаешь непростительные ошибки. Ты стрелял в Галина? — неожиданно спросил Чургин.

— Я.

— Зря. Это большая ошибка. Это Овсянникову подстать, а не социал-демократам. Мы осуждаем такие акты индивидуального террора. Разве убийством отдельных личностей можно изменить существующий порядок? Разве можно чего-нибудь добиться, когда один стреляет, а все ничего не делают? Нельзя! Надо подымать всех рабочих. И не только против Галиных и Сухановых, а против всего существующего строя. Настоящие революционеры должны спокойно продумывать все и уметь делать выводы.

Леон чувствовал, как горит лицо, уши — все тело. Стыд и досада на себя за такую оплошность охватили все его существо.

А Чургин продолжал отчитывать его:

— Умнеть мы с тобой должны на этих стачках — шахтерской и вашей, заводской. Причина нашего поражения в обоих случаях одна и та же: слабы не рабочие, а мы, социал-демократы. Партия наша слаба. Мало еще у нас марксистски образованных людей, да и те часто не умеют сочетать свои теоретические знания с революционной практической работой. Ты вот почитываешь нелегальную литературу, а этого еще мало. Надо, чтобы прочитанное с толком использовать в жизни, в политической деятельности, чтобы оно вело нас вперед, а за нами других. Не сразу все пойдут с нами, и не скоро еще мы научимся хорошо руководить выступлениями пролетариата. Да многие и не знают еще наших идей, многим затуманивают головы всякие рабочие «просветители», такие, как Ряшин. Но мы тем упорнее должны учить рабочих осмысливать явления жизни, учить их революционному сознанию.