Михаил Соколов - Искры

Леон присоединил к этим деньгам пять десятирублевых бумажек, врученных ему на эту цель инженером Рюминым.

Вечерами нависали над Югоринском лиловые сумерки, вспыхивали и разливались по небу огненные зори и долго светились над горизонтом золотистыми сполохами, и от них, как от пожара, розовели и трепетали степные дали.

И тогда еще сильнее цвели и пахли сады, еще яростней свистели и щелкали в садах соловьи, и далеко было слышно, как в степи, где-то в сочных медвяных травах, надрывно кричали перепела.

А на заводе величественно гудели и пылали домны, горели бесчисленные огни, и от них дрожала земля и расступался мрак. И таяли в могучем зареве, отступали в степь лиловые сумерки, и опять из тьмы выходили безмолвные рабочие поселки и алели на буграх залитые оранжевым светом хибарки.

Леон шел по проселочной дороге твердыми, крупными шагами, слушал степные шорохи и думал о хуторе, о своей прошлой жизни. Недалеко от дороги, низким, будто простуженным, голосом ударил перепел. Леон повел глазами в сторону. Кругом была высокая трава, и от нее веяло ночной прохладой. «Косить пора, а то перестоит», — подумал Леон по старой привычке. Впереди загорелось зарево и послышался отдаленный гул домен. И тотчас же мысли Леона вернулись к заводу. «Хорошо, что я попал на шахту, а потом на завод. Ничего я не увидел бы из Кундрючевки. Косил бы сейчас чужие травы, злился бы на судьбу, и прошла бы вся жизнь в нужде да горе. Или был бы помощником Загорулькина и атамана, заплыл бы жиром и потонул бы в нем. А теперь я — политический человек, член революционной рабочей партии. Теперь я знаю, почему так жил на хуторе и что нам делать, чтобы повернуть эту жизнь на другой путь. Вот что значит партия, рабочая жизнь, марксизм. Они открыли мне глаза на мир».

Новыми заботами жил теперь Леон, новые думы бередили его душу. Чувствовал он: ширятся, раздвигаются перед ним горизонты жизни, и мир, — большой, неведомый и такой запутанный прежде, — открывался перед ним все больше со всеми своими тайными силами, управляющими жизнью людей и доставляющими одним радость, другим — горе.

Да, политические люди, революционеры, открыли ему, бывшему хуторскому парню, глаза на жизнь, и он может теперь смело смотреть вперед. Он знает причины несчастья простого народа и знает, что надо делать, чтобы изменить судьбу. И от сознания того, что и ему ведом теперь путь в другой мир, где не будет бедных и исчезнут угнетатели, что и он может помочь другим познать этот путь и готов первым подняться и пойти по нему до победы, у него росла уверенность в себе, в друзьях своих и еще более крепла вера в то дело, которому он решил посвятить свою жизнь. А сколько надо было перетерпеть, пережить, пока все стало на свое место? «Не сразу, не легко мы добьемся того, что нам надо, но мы этого добьемся все равно. Теперь мы-знаем, что и как надо делать», — думал Леон и крепче сжимал в руке книгу.

Он выпрямился во весь рост, поднял голову и еще тверже зашагал по дороге — большой, стремительный, собранный, и зарево домен освещало ему ночной путь, и земля, родная степь, вливала в грудь его новые могучие жизненные сшил.

В руках у него была книга Ленина.

Книга «Что делать?».

На квартире Степана Вострокнутова его поджидали Ткаченко и Ольга. Они уже приготовили шрифт, бумагу, краску, а Леона все не было.

— Должно, опять речкой идет. Набредет еще на какого-нибудь «рыбака» вроде Зайца, и тогда хоть возвращайся обратно, — забеспокоился Ткаченко и, грузно ступая по хате, подходил к окну и вслушивался в ночную тишину.

Леон подошел к хате неслышно и, найдя под крышей конец веревки, дернул за него, как было условлено, три раза подряд и два — немного погодя.

— Ты по-над речкой шел так долго? — спросил Ткаченко, встречая его.

— С такой книгой?.. Степью крюк сделал.

Типография была устроена в погребе-выходе. Тут было просторно, сухо. Каменный свод, покрытый землей и заваленный свежими кизяками, и две тяжелые двери делали голоса неслышными снаружи. Отдушина в потолке была сверху заткнута соломой, а снизу закрыта подушкой.

Листовки помог написать инженер Рюмин, с которым Леон сдружился. Они были составлены по работам Ленина и шли под номерами. Леон хотел выпустить первую листовку как можно скорее.

— «Черненький» смотрите лучше, друзья, — негромко предупредил он. — В тексте есть подчеркнутые слова и строки, — их надо обязательна набирать «черными» буквами.

— Не беспокойся, найдем, — тихо ответила Ольга.

Некоторое время работали молча, каждый делал свое дело.

Вот Ткаченко набрал фразу, хотел проверить ее, читая наоборот, но потом смазал шрифт краской, сделал оттиск на листке бумаги и прочитал:

— «Мы должны помнить, что борьба с правительством за отдельные требования, отвоевание отдельных уступок, это — только мелкие стачки с неприятелем, это — небольшие схватки на форпостах, а решительная схватка еще впереди…»

— Не может быть… «стычки»! — поправил Леон, взглянув в текст.

— Ольга, давай сюда «ы», а букву «а» положи на место.

— Живей, живей, товарищи, у нас не так много времени, — торопил Леон.

Ткаченко не терпелось скорее прочитывать то, что у него получается, и он немного погодя опять медленно читал возле лампы, на этот раз прямо с набора:

— «Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».

— Хорошо! Именно — «взять эту крепость»… Живее набирайте, а то я свою половину скоро кончу, — торопил их Леон.

— Ну, ты прошел школу Луки Матвеича, куда мне за тобою угнаться? — сказал Ткаченко, и, помолчав, добавил: — Да и куда торопиться, выспаться еще успеем.

— Вы с Ольгой успеете, а мне сегодня, пожалуй, совсем спать не придется, — ответил Леон.

К полуночи листовка была отпечатана. Ткаченко и Ольга поделили отпечатанное поровну и разными путями ушли на завод.

Леон остался, чтобы отпечатать еще некоторое количество экземпляров для Александрова, на завод Юма, и вышел из погреба, когда солнце уже поднималось над горизонтом.

Степан, по хуторской привычке просыпавшийся рано, вышел во двор, когда Леон собирался уходить. Леон заговорил с ним о житейских делах:

— От бати что-то нет никаких вестей. Ты в хутор не собираешься? Впрочем, это глупый вопрос.

— Это не глупый вопрос, Игнатыч, — ответил Степан. — Для меня это очень даже важный вопрос… Хочу брать расчет.

— Что — тянет в Кундрючевку?