Михаил Соколов - Искры

— Проучим их, косоглазых нехристей! — раздавалось на улицах.

Кричали лавочники, гимназисты, чиновники, запасные. А в поселках проклинали войну, плакали и причитали женщины, стучали молотками старики, собирая ящики, сундучки будущим солдатам русской армии…

Вечером на заседании Югоринского комитета, на квартире у Рюмина, разгорелся спор. Леон и Рюмин говорили, что война между русским царем и японским микадо, не поделившими захваченные чужие земли, не отменяет революционной борьбы против самодержавия, что рабочим и крестьянам нет никакого дела до китайских и корейских земель.

Ряшин и Кулагин доказывали, что Япония сама пошла на Россию и что социал-демократы должны поэтому призвать рабочих на защиту отечества.

Споры ни к чему не привели. Разногласия в комитете, и без того расколовшемся на большевиков и меньшевиков, обострились еще больше.

Когда провожали первую партию запасных, Леон пришел на вокзал, запруженный народом. В рабочих тужурках, в крестьянских шубах, в свитках люди стояли на снегу, окруженные родными, сундучками, мешками с провизией. Над вокзальной площадью, как над огромным базом, стоял пар, от него индевела одежда, деревья.

Рядом с Леоном стояли маленькая женщина и невысокий худощавый крестьянин в старой, залатанной шубе. Женщина судорожно прижимала к себе уцепившихся за ее платье малышей и негромко причитала:

— Да покидает нас, родимые мои деточки, батенька наш, да повезет он свою головушку на чужую сторонушку…

Дед Струков провожал сына. Старик то и дело нагибался к свежеокрашенному зеленому ящику-сундучку, бренча замочком.

— На гибель гонят, язви их, а детишкам — карточки останутся на память. Эх!.. — с отчаянием махнул он рукой.

На перроне, окруженный толпой, под звуки гармошки лихо плясал вихрастый пьяный человек, задорно выкрикивая:

Леон отошел в сторону и обратил внимание, что какой-то гимназист и дама ходили в толпе и раздавали небольшие кульки и медные крестики. На кульках было написано: «За веру, царя и отечество».

Из мягкого вагона длинного эшелона вышел пожилой полковник. Вокруг него засуетились ротные офицеры.

— По ваго-о-на-ам! — раздалась команда.

Площадь зашумела, зашевелилась, запасные торопливо попрощались с родными, взвалили на плечи сундучки, мешки и пошли на перрон.

Леон подошел к сыну Данилы Подгорного. Жена повисла у него на шее и рыдала, а мальчик руками обхватил его за ноги и голосил вслед за матерью:

— Батечка, родненький батечка, не ходи-и!..

Молодой Подгорный, розовощекий, кряжистый мужик, взял его на руки, поцеловал и, смахнув слезу, сказал отцу:

— Не дайте детям по миру пойти, в случае чего, батя.

— Не дам, не дам, сынок! Вертайся сам жив-здоров, — сквозь слезы ответил Данила Подгорный.

Через час погрузка была закончена. Офицеры отогнали народ от вагонов, и эшелон медленно тронулся на север. Женщины подняли крик, толпой хлынули вслед за вагонами, потом побежали. Вместе с ними бежала невестка Подгорного, падала на снег и вновь бежала, таща за руку ребенка. Потом схватила его, хотела показать выглядывавшему из вагона отцу, но поскользнулась и упала.

Леон поднял женщину, взял на руки ребенка.

— Не надо плакать, малыш! Слезами горю не поможешь, — говорил он, и у самого горло сдавило спазмой.

А поезд уходил все дальше и дальше, давая тревожные гудки, разгоняя с пути прохожих, и над головами людей, над станцией, над поселками в лазурное небо катились от него черные, чадные клубы дыма.

Леон задержался у Рюмина и пришел домой около полуночи.

Оксана что-то читала, а Алена слушала ее и вязала скатерть из красного гаруса.

— Еще не спите? — спросил Леон, раздеваясь.

— Уже выспались, — ответила Алена. Она налила воды в таз и занялась приготовлением ужина, а Леон, сняв рубашку, стал умываться.

— Ты на вокзале был? — спросила Оксана. — Говорят, запасные настроены воинственно?

— Не заметил.

— А мы были в городе, на манифестацию смотрели и о тебе вспомнили: если бы ты попался этой толпе со своей листовкой, разорвали бы. Вы что, выступаете против войны?

— Не все, — умываясь, ответил Леон. — А ты что, выступаешь за войну?

Оксана закрыла книгу, положила ее на бамбуковую этажерку.

— В принципе я не одобряю войны, но она началась, и как же можно желать поражения своей армии? В конце концов воевать-то будет не царь, а простые русские люди…

— За что воевать? — спрашивали рабочие у меня сегодня.

— За Россию.

— За Россию ли? — Леон бросил косой взгляд на сестру.

Оксана обратила внимание: не было у Леона прежних больших мускулов, и тело стало белое, точно никогда и солнца не видело. Она вспомнила, каким он приезжал в Новочеркасск искать работу, — упругим, жилистым, загорелым, и отвела от него взгляд.

Леон надел рубашку, причесал волосы, потом достал из кармана привезенное Ольгой письмо Чургина и отдал его Оксане.

Оксана бегло прочитала его и положила на стол.

— Илья ничего иного и не может писать. Для него антинародно все, что делается в России, а не только война. Но Россия — это не только самодержавие, это и народ.

— Мы желаем поражения не народу — это глупо, а трону, самодержавию.

— Вздор. Самодержавие угнетает народ, это так, но лучше пусть сегодня будет победа царя, чем позор поражения России.

Леон покачал головой и сел обедать. Он не ожидал таких рассуждений от Оксаны и разочарованно посмотрел на нее.

— Я думал, ты с другими мыслями вернешься из Петербурга… Не узнаю тебя, сестра… Вижу тебя, а слышу голос Ульяны Владимировны. Помнишь, она спорила тогда с Овсянниковым? Но тот хоть какой ни на есть, а революционер, а ты… Ты монархистка, даже от Яшки отстала.

Оксана высокомерно усмехнулась.

— Я русская женщина, и мне дорога родина. Кончится война, тогда можно будет опять заниматься нашими внутренними делами, — ответила она где-то услышанными, чужими словами и, меняя тон, спросила: — Что передать родным? У меня отпуск, и я решила съездить на хутор.

Леон придвинул к себе кувшин, налил в стакан молока и, отломив хлеба, отпил глоток. Затем спокойно сказал:

— Передай, что мы встретились с тобой холодно, а расстались, как чужие.

Оксана вздрогнула и хотела что-то сказать, но ее перебила Алена.

— И это называется — встретились брат и сестра! Тебе не стыдно, Лева? Ну, на что это похоже! — с укором сказала она.

— Леон, это просто возмутительно! — обиженно проговорила Оксана. — Если мои мысли тебе не нравятся, я вообще могу не говорить с тобой… и не встречаться!

Леон вздохнул и устало поднялся из-за стола.