Михаил Соколов - Искры

Вскоре на заводе была разбросана гектографированная листовка: «Боевые задачи пролетариата». В ней пересказывались мысли газеты эсеров «Революционная Россия», и Леону не трудно было понять, что это дело рук Овсянникова. «Час от часу не легче», — подумал он. Потом составил ответную листовку по брошюре Ленина «Революционный авантюризм», а позднее на собраниях групп члены комитета провели беседы на тему: «Марксизм и терроризм».

Овсянников, встретив Леона, с усмешкой сказал:

— Ну, Леон, значит, будем бороться? — и добавил: — Напрасно вы только выражаетесь так резко.

— Напрасно вы приехали сюда, Виталий. Тут почва для вас не совсем подходящая, и ваши «семена» вряд ли взойдут, — ответил Леон.

Овсянников рассмеялся.

— Я вам тогда, у Оксаны, предрек тюрьму и не ошибся. Надеюсь, не ошибусь и сейчас, если скажу: «Попадете вы опять в тюрьму, ничего не добившись».

— Мне сейчас некогда, но как-нибудь мы поговорим об этом, — сказал Леон и пошел своей дорогой.

Шел и думал о делах организации. Ряшин предложил одобрить действия Плеханова и потребовал, чтобы в Югоринский комитет были кооптированы еще два сторонника меньшинства. Комитет отверг это требование, и Ряшин вместе с Кулагиным заявили, что в таком случае они не считают комитет правомочным решать дела всей организации и не будут подчиняться его решениям. Сейчас на сходке группы Кулагина во второй раз шли споры о том, кто прав — Плеханов или Ленин? И Леон думал: «За кем пойдут рабочие-партийцы? Все кружки высказались против действий меньшинства и только два еще не решили — кружки Ряшина и Кулагина. Неужели они останутся на стороне меньшинства?»

Возле электрических фонарей, вдоль заводской стены, хороводом кружились хлопья снега и то пропадали в темноте, то опять бились о фонарь, как бабочки, и он мерно раскачивался из стороны в сторону. Из домны с шумом вырывались красные языки пламени, и на всем косогоре, белом, чистом, трепетали розовые тени. И было в них что-то радостное и бодрое.

На бугре, как на параде, нескончаемым рядом выстроились румяные домики и то озарялись огнем, то темнели. Леон смахнул с носа снежинку, подумал: «Вот и зима. Как быстро летит время!.. А годы идут».

Домой он пришел невеселый.

Алена спросила, не случилось ли чего, и он ответил с тоской в голосе:

— Так… Годы идут, а жизни хорошей мы с тобой еще и не видели.

Алена обняла его.

— Ну, а кто ж виноват, Лева, что жизнь такая? А ты отдохни немного. Пускай Ткаченко пока занимается всеми делами. Давай и я буду помогать тебе. Ты мне будешь говорить, что надо, а я Ткаченко буду передавать, — наивно предложила она и добавила: — Как Варя.

Леон поднял на нее глаза и привлек к себе. И так ему радостно стало и тепло на душе. Он поцеловал Алену в голову и сказал:

— Спасибо, родная.

За окном шел снег, мелкий, беспокойный, и все шуршал о стекла, будто в комнату просился. Вдруг стекло в окне зазвенело и все стихло. Потом звон повторился.

Леон вышел во двор и увидел Оксану. Она ездила к заболевшей Ульяне Владимировне и решила, возвращаясь в Александровен, проведать родных.

Утром Леон сквозь сон услышал испуганный голос Дементьевны:

— Война!

В следующую секунду голос, как плач, повторился в комнате, и Леон вскочил с постели.

По поселку, по улицам и по дворам летел и полошил людей панический слух:

— Война!

— Японцы напали на Россию!

И забегали по улицам, по дворам жители, передавая друг другу страшную весть, заголосили женщины, закричали дети, и все устремились на длинный высокий гребень бугра, будто оттуда были видны далекие поля сражений.

На бугре дул злой, пронизывающий ветер, вихрем кружился снег, и у людей перед глазами все кружилось и шаталось, как пьяное. Не верилось, что война началась, но все знали, что война уже идет. И каждый труженик думал: «Кому она нужна? Ради чего ее начали? За что, за какую провинность поедут на нее и сложат головы люди, а дети их останутся сиротами?»

Когда Леон поднялся на бугор, его окружили, — всех волновало одно:

— Ты читаешь газеты, Леон, скажи, кому она нужна, эта война?

Леон, бросив настороженный взгляд по сторонам, ответил:

— Мне война не нужна. Думаю, и вам, — посмотрел он на рабочих и мужиков с ближайшего хутора, — она без надобности.

— Неправильно, Леон. Надо христианскую веру отстоять от антихриста, от басурманов косоглазых — японцев, — наставительно проговорил подошедший Иван Гордеич.

По дороге на завод он сказал Леону:

— Ты осторожней, сынок, а то по дурости вылетишь с завода и на передовых позициях очутишься. С нашего завода, я слышал, на войну брать не будут.

Слухи о войне ходили давно. Леон не особенно верил им. Но недавно на завод поступили военные заказы, и инженер Рюмин взволнованно говорил на собрании группы, что война неизбежна, что она будет прямым следствием захватнической политики царизма на Дальнем Востоке. И Леон не знал: говорить ли об этом рабочим, или поехать к Чургину и посоветоваться, какой линии держаться в практической работе?

В цехах работа застопорилась. Всюду только и разговору было, что о войне, о распоряжении директора, о призыве запасных.

Новопрокатный цех с ночи стал катать круглые болванки пушечной стали. Возле печей суетились рабочие, недавно принятый по распоряжению Рюмина Бесхлебнов, переведенный с мелкосортного стана Ткаченко.

Вот Бесхлебнов, попеременно дергая за свисавшие с рольганга цепочки, подвел к печи машину, она протянула в ослепительное окно свои длинные стальные руки, обхватила ими рас каленную добела огромную болванку и вытащила наружу, а потом понесла к стану, роняя капли металла на чугунный пол, Ткаченко и Бесхлебнов, держа ее клещами, подвешенными к рольгангу, подвели к клети, бросили на площадку-стол. Когда стол поднялся, они направили ее в валки, и болванка исчезла в облаке пара. Через секунду она вновь вынырнула из валков, но ее опять направили туда же, а через пять минут она, грозная, раскаленная, уже катилась по роликовой дорожке к дисковой электрической пиле для разрезки на заготовки.

Леон спросил у Ткаченко:

— Что за профиль?

— Шрапнель, — ответил Ткаченко и спросил в свою очередь — Что будем говорить рабочим? Меня замучили вопросами.

— Как ты отвечал?

— Как говорил Рюмин: что она, эта война, нужна царю да капиталистам.

— Правильно. Сегодня обсудим все. Позови Ольгу, придется ей сегодня же поехать к Чургину.

Целый день в соборе, в церквах Югоринска служили молебны с провозглашением многолетия, «самодержавному, великому государю», потом ходили по улицам с хоругвями, с портретами царя и пели гимн.

Из хуторов на подводах съезжались запасные, толпами ходили по городу, пили водку и пели «Последний нонешний денечек».