Михаил Соколов - Искры

— Да, да, — заторопилась Оксана.

— Но мы же договорились ехать к курьерскому! — напомнил Рюмин. — Мне как раз сейчас должны подать лошадей.

Вскоре подали запряженные парой сани, и Оксана с Леоном и Рюминым поехали на вокзал.

На улице было оживленно и шумно. То и дело проносились сани с офицерами, в толпе мелькали сестры милосердия в косынках с красным крестом. В витринах магазинов были выставлены портреты царской семьи. На зданиях вывешены бело-сине-красные флаги.

По улицам ходили и горланили запасные. Городовые наблюдали за ними и только поглаживали свои пышные усы.

Леон озирался на возбужденных обывателей, на портреты царя между трехцветными флагами и хмурил брови. Наклонясь над ухом Оксаны, он тихо сказал:

— Я от всей души желаю самодержавию неудач на востоке потому, что это может открыть глаза вот этим, — кивнул он на горожан и запасных.

Оксана настороженно повела глазами по сторонам и услышала цоканье копыт бежавшей сзади лошади. И Леон услышал это и сказал Рюмину:

— Свернем в переулок.

Рюмин велел кучеру свернуть в первый же переулок, но ехавший сзади извозчик направил свою лошадь за ними. Тогда Рюмин велел остановить коней, и седок чуть не вылетел из саночек, когда извозчик резко повернул влево.

— Не умеешь сопровождать, — усмехнулся Леон, увидев Овсянникова.

— Не умею, ты перещеголял меня… Добрый вечер, Оксана!

— Виталий! — удивилась Оксана.

— Куда это вы?

— На вокзал.

— А мне можно с вами?

Оксана вопросительно посмотрела на сидевшего рядом с ней Рюмина, и тот предложил:

— Садитесь к нам. Неудобно немного, ну, в тесноте, да не в обиде.

Овсянников отпустил извозчика, сел на передок саней, и заводские кони помчались по улице, звеня бубенцами.

Овсянников всю дорогу до вокзала был весел, шутил, но когда Леон и Рюмин пошли за билетом, он стал серьезным и заговорил с грустью:

— Оксана, я знал, что вы приехали, — я живу у Горбовых, — но сдержал себя и не искал встречи с вами. Скажите, могу я на что-нибудь надеяться?

Оксана не сразу, но твердо ответила:

— Да, Виталий, вы благоразумно поступили, что не искали встречи со мной. Это не доставило бы вам удовольствия. — Увидев возвращающихся Рюмина и Леона, она подала ему руку: — Не сердитесь на меня. Останемся друзьями.

Оксана села в поезд, но в Кундрючевку не попала. Курьерский не остановился на станции Донецкой, и она проехала в Александровск.

В Кундрючевке было тихо. Возле колодцев хуторские ребята поили скот, на завалинках сидели и разговаривали деды, по улицам, по дороге важно расхаживали среди кур сердитые петухи. С бугра возле речки доносился веселый гомон детворы, катавшейся на салазках.

Нефед Мироныч, сидя на корточках у веялки, возле амбара, рассматривал очищенный на семена ячмень.

— Чертово дело: овсюг в зерно попадает. А ну, девчата, остановите веялку, — сказал он поденщицам и крикнул работнику Семке: — Семен, найди-ка там какую-нибудь полстину! Может, она поймает этого черта — овсюг!

Семка взял в сарае старую полстину. Нефед Мироныч отрезал от нее кусок, приладил его к решетам и сам насыпал ячменя в веялку. Ворс полсти задержал овсюг, и он не попал в зерно.

— А-а, паршивец, поймался? Давайте теперь, девчата, веселей крутите, — обрадовался Нефед Мироныч.

Зайдя в амбар, он проверил щупом, не согрелась ли пшеница, осмотрел пол, — нет ли мышиных нор, и, выйдя во двор, взглянул на небо.

В небе светилось яркое солнце, на земле все сверкало и слепило глаза от снега. «Пора обедать, а мать что-то не зовет», — подумал Нефед Мироныч и грузно зашагал к дому.

По двору ходили гуси, утки, куры, у длинного корыта бабка кормила свиней и била их палкой, чтобы не мешали друг другу есть.

Нефед Мироныч подошел, присел на корточки возле молодого кабана и стал почесывать ему за ухом.

И в это время на колокольне ударили в большой колокол, и он забился гулким, недобрым звоном. Нефед Мироныч испуганно оглянулся по сторонам: не пожар ли где? Но нигде ничего не было видно, и он заторопился к воротам.

Во двор, распахнув калитку, вбежал посыльный из правления.

— Война!.. Скорей к атаману! — истошно крикнул он и исчез.

Нефед Мироныч взглянул в сторону церкви. Там всё били в колокол. Низкий звон его тревожным гулом катился над хутором, над тихими улицами, выгонял кундрючевцев из хат, и они опрометью бежали к правлению.

— Осталась Аленка солдаткой! — раздраженно сказал Нефед Мироныч и в сердцах ударил ногой кабана так, что он пронзительно взвизгнул.

На площади собрался весь хутор. Атаман Калина прочитал бумагу от войскового атамана и объявил, каких возрастов запасные из мужиков и каких возрастов казаки в двадцать четыре часа должны явиться к хуторскому правлению.

— Да чтоб кони были как следует, да чтоб амуниция вся была как зеркало! — наказывал он казакам.

Казаки, наклонив головы, молчали.

Калина крикнул:

— Послужим государю-императору, станишники! За веру, царя и отечество — ура!

— Ура-а! — прозвучало вразброд.

После молебна в церкви Нефед Мироныч зашел к атаману поговорить о войне и вернулся домой мрачнее тучи. Досадно ему было, что японцы цапали на Порт-Артур, но еще больше досадовал он на правительство.

Дарья Ивановна робко спросила:

— Что ж теперь будет, Мироныч? Он же, японец-то, азиат, всех детишек перережет!.. А Яшку нашего не того, не возьмут?

Нефед Мироныч вздохнул:

— Яшку не возьмут, откупится, а Леон… останется Аленка в солдатках. И работников теперь чи найдешь? Всех угонят на позиции. Ох, наберемся мы горя с таким царем-батюшкой. Таки допустить до того, чтоб на Россию осмелился напасть косоглазый японец, какой чесучу продает по станицам!

Дарья Ивановна выпучила на него глаза, приглушенным голосом шикнула:

— Ты в своем уме? Чего ты мелешь, Мироныч?

— Я знаю что.

— А Левку непременно возьмут?

— Придется Игната послать к нему, чтоб разузнал и, паче нужды, сунул там, кому следует, сотенную чи две. Ты сходи за ним после вечерни, посоветуемся.

Игната Сысоича дома не было. Он ушел к Фоме Максимову советоваться насчет зятя. Федька уже получил распоряжение Калины явиться в окружное станичное правление и собирался в дорогу. На действительной он учился в учебной роте и не надеялся остаться дома, но для Игната Сысоича его уход был равносилен потере правой руки.

Фома Максимов еще не забыл обиду на Федьку за то, что он ушел жить к тестю, но теперь было не до обид, и они вдвоем с Игнатом Сысоичем советовались, как быть.

— Вот незадача, пропадет парень ни за что, — сокрушался Игнат Сысоич. — И где он взялся на нашу голову, азиат, богом проклятый, японец тот! Ты только на ноги начал становиться, и вот — под самый корень подрезал с войной этой. И на черта, прости бог, ее затеяли? Да ведь это чистый разор мужику.