Михаил Соколов - Искры

— Дурак! Эка нерассудительная башка! Хапнул весь крючок и думал, это тебе шашели-машели? — важным баском проговорил дед Муха, извлекая крючок из сазаньего горла.

Калина подогнал лодку, взял сазана и умиленно произнес:

— Красавец! Ай да ры-ыба! — и, бросив сазана к себе в лодку, строго сказал — У тебя вон в ведерке еще плещутся, тебе хватит.

— Василь Семеныч, да я лучше — всех за этого… Как же так? — взмолился дед Муха.

— Тебе жалко? Атаман обидел? Ну, коли так, сбирай удочки и чтоб у меня!..

— Ох, Василь Семеныч, и шутник же… Да хоть все отдам — сделай милость! — Он наклонился над ведерком, выбирая сазанчиков. — Да я на них и смотреть не хочу, на сырость такую паршивую. Я тебе их из всего плеса нонче в правление доставлю, вели только деду.

Калина всех сазанов взять отказался, но самого большого не вернул. Еще раз полюбовавшись нежданным подарком, он разбросал по воде разваренное пшено, кусочки хлеба и приладил кладь для завтрашней ловли.

Пескари набрасывались на пшено, отнимали друг у друга белые крошки хлеба, то и дело в азарте выпрыгивали из воды, и Калина удовлетворенно погладил свои пышные, торчащие, как у кота, усы. «Коль есть маленькая рыбка, обязательно должна быть и большая», — думал он.

— Лопайте, покуда атаман тут, а то щука заявится, и конец вам, — покровительственно сказал он вслух, наблюдая, как юркий пескарь, виляя с крошкой хлеба во рту, ловко удирал от себелей.

Смочив уключины, чтоб не скрипели, он повернул лодку и погнал ее к хутору, а деду Мухе крикнул:

— Ты гляди, как большого поймаешь, — кидай его в речку, не то — трое суток холодной!

Дед Муха проводил его косым взглядом, несколько раз тихонько чертыхнулся и облегченно вздохнул.

На речке было тихо, в воде отражалось синее безоблачное небо, на нем далеким пожарищем пылал закат.

По берегам задумчиво стояли вербы, рдела развесистая калина, на ней вился дикий хмель.

Атаман плыл посредине речки, громкими шлепками весел то и дело спугивая дремавших на вербах горлиц. У носа лодки булькала вода, небольшие волны углом разбегались к берегам, и камыши встречали их мягким шелестом, качая пониклыми коричневыми макушками.

Где-то возле каменных кладей гремели цыбарки и слышались женские голоса. Зрачки у Калины расширились, взгляд зашарил по кладям, и мысленно он уже видел перед собой оголенные женские ноги, снежно-белые девичьи тела…

Настя поливала огород вдвоем с Оксаной. Облив друг друга, чтоб охладиться, они босые ходили по просеке в камыше то к речке, то обратно, нося в цыбарках мутную воду, и в черной, пропахшей гнилью грязи видны были глубокие вмятины — следы их ног.

— Я разденусь вовсе, тут одни бабы кругом, — сказала Настя и спустила юбку.

— Нехорошо, — возразила Оксана, — вдруг увидит кто-нибудь из мужчин? Мне и так стыдно: я совсем мокрая.

Подсчитав, сколько осталось неполитых кустов помидоров и капусты, они снова направились к реке, но на этот раз воды им набрать не пришлось. Притаившийся в камышах Калина, услышав их шаги, рванул веслами, и лодка шумно въехала на берег, возле самой клади.

— Ах, кто это? — испуганно вскрикнула Настя.

— Ха-ха-ха! Али я такой страшный? — захохотал Калина.

— Фу-у, Василь Семеныч, я не знаю, что и подумала. Ну вас! — досадливо отмахнулась Настя и, вспомнив, что была почти голая, проворно отдернула от тела мокрую рубашку и рукой заслонила грудь.

Оксана спряталась в камыши, не зная, что ей делать.

Калина блудливыми глазами осмотрел Настю, выпрыгнул из лодки и, молодецки окунув цыбарки в теплую речную воду, поставил их на каменные плиты.

— Капусту поливаете? Да-а… Хлеба залил, а тут раздумал. Дождик-то…

— Послушайте, как вам не стыдно? — возмущенно крикнула Оксана, высунув голову из камышей. — Девушки поливают, а вы… Это же безобразие! Убирайтесь отсюда!

Лицо Насти пылало огнем, глаза растерянно глядели то на атамана, то на Оксану, и она готова была уже бежать, как неожиданно ей пришла в голову дерзкая мысль наказать охальника.

Калина, широко расставив ноги и вызывающе подбоченясь, все рассматривал ее и ухмылялся. Добротный картуз на нем удальски был сдвинут на правую сторону, кончики усов вытянуты стрелками, и стоял он нарядный, молодцеватый, точно ему и дела больше не было, как только смотреть на полуобнаженных женщин, и по его бравому виду трудно было поверить, что ему шел шестой десяток.

— Полюбоваться тобою захотел. И никуда я не уберусь, барышня, — ответил он, скаля пожелтевшие, но еще крепкие зубы.

— Нахал! — с негодованием сказала Оксана и скрылась в камыше.

Калине только этого и надо было. Он шагнул к Насте, облапил ее.

Настя почувствовала противное дыхание его, колючие усы… Собрав все силы, она руками уперлась в широкую грудь и вдруг толкнула от себя атамана с такой силой, что он шлепнулся задом в воду.

— Полюбуйся теперь! — злорадно выкрикнула Настя и, опорожнив цыбарки, убежала.

Бабы, поливавшие огороды на противоположном берегу, так и прыснули, разноголосым смехом огласив речку.

— Долапался, кобель старый!

— Василь Семеныч, плыви сюда! Мы тебе словечко ласковое скажем.

— Да ты уж скидай все, мы хоть наглядимся, какой ты есть! — насмешливо кричали они, и все это атаман Калина должен был слушать и терпеть, выбираясь на берег.

Настя и Оксана весело хохотали где-то за камышами.

Вечером на колокольне старой хуторской церкви Пантюшка-безродный зазвонил ко всенощной. Оправляя пестрые юбки, с платочками в руках, на улицы вышли старухи, крестясь направились в церковь. Следом за ними, нахохлившись, степенно шествовали бородачи с медалями, с крестами на георгиевских ленточках и, пыля кривыми костылями, перебрасывались негромкими словами.

Это кундрючевцы шли ко всенощной спасова дня.

Парни и девки тоже готовились к празднику. Собравшись на улице, ребята уговорились, что и кому делать, и поодиночке направились в церковь показаться родителям, а заодно, по наставлению Федьки, обзавестись и деньгами, чтоб завтра весело провести день в станице. Дело это оказалось нехитрым: каждый должен был положить на церковную тарелку копейку-две и взять сдачи одну или две серебряные монеты.

Девчата занялись добычей провизии для праздничного угощения.

Мед Алена раздобыла просто: показавшись отцу и матери в церкви, она незаметно вернулась домой, выгнала из хлева старую свинью на пасеку, а потом свалила несколько ульев-колодок.

— Бабушка, свинья колодки поперекидала! — спустя несколько минут сообщила она оставшейся дома бабке Загорульчихе.

— Матушка-заступница! Убьет нас теперь Нефед… Да как же она вылезла?

— Должно, цепь вы не накинули.

Боясь, чтобы не узнал Нефед Мироныч, бабка и Алена, обвязав головы сетками, водворили ульи на место и забрали пролившийся мед. Когда бабка загоняла свинью в закут, один большой кувшин с медом Алена спрятала.