Михаил Соколов - Искры

Гусятину пришлось добывать более хитроумным способом: выйдя на край хутора, Алена приволокла из своей левады сноп жита и вместе с Настей и Оксаной направились к ставу. Там Настя разобрала сноп, обложила Алену стеблями и обвязала веревкой.

У самого берега покрякивали утки, увлеченно цедили песок и щелкали клювами.

Поодаль от них то и дело гоготали гуси.

Зорко следили за ними большие черные глаза Алены, да не замечали гуси предательского снопа. Заметили его утки: три из них, покачиваясь, тяжело подошли к снопу и принялись вылущивать из колосьев зерно. Потом чей-то гусак — чубатый и большой, осмотрительно задирая голову, робко приблизился к утиной компании и, вытянув шею, боязливо дернул за колос.

Вскоре целым табуном, отгоняя уток, гуси лущили колосья, дергая Алену за юбку.

Алена было нацелилась схватить первого ближнего гуся, как сзади нее раздался чей-то мужской голос:

— Аль мой? Так не должно… придется взять.

Кто-то спрыгнул с дрог, послышались шаги… В это время один из гусей отчаянно вскрикнул и прилип длинной шеей к снопу, неистово хлопая по земле могучими крыльями. Сноп подпрыгнул, под ним вдруг показались ноги и побежали, мелькая голыми пятками… Гуси и утки шарахнулись в речку и поплыли, бороздя собой воду.

Человек, работник отца Акима, оторопел, приняв сноп за оборотня.

— Господи Исусе! Матерь божья! Сгинь! Пропади! — в испуге пробормотал он, крестясь и крестя убегающую Алену, и, что было духу, метнулся к своей бричке.

А на другом краю хутора, лишь только стемнело, под стенкой панского сада собрались Федька, Леон и Яшка; напряженно всматриваясь в темь между деревьями и затаив дыхание, они прислушивались к малейшему шороху в саду, пытаясь определить местонахождение деда Мухи. Но в саду было тихо.

— Да он в церкви, — прогудел Яшка.

— Полезли… Тикать, глядите, будем назад, а то впереди речка, — наставительно проговорил Федька, и все трое бесшумно перелезли через стенку.

Где-то в хуторе, несмотря на канун годового праздника, бойко голосила ливенская гармошка. Звонкий девичий голос вторил ей:

На речке задорно крякали утки, неуемно галдели лягушки, в хуторе тявкали собаки.

Дед Муха только что вернулся из обхода и был в сторожке. Он снял сапог, намереваясь прилечь отдохнуть, как вдруг тишину звонко огласил колокольчик. Это означало, что в саду кто-то тронул сигнальную проволоку, на четверть от земли протянутую вдоль стенки, со стороны хутора.

— Счас же был… Когда ж они успели? — удивленно проговорил дед Муха, с сапогом в руке стоя посреди сторожки и не отрывая взгляда от колокольчика. — Опять, должно, кобель сиганул, а ты иди, шляйся… Вот жизнь!

Задумчиво почесывая редкую свою бородку, он подошел к двери, вслушиваясь, не донесется ли из сада какой подозрительный шорох, и неуверенно взглянул на стоявшее в углу хозяйское старинное шомпольное ружье.

Бабка его после всенощной задержалась где-то на хуторе, посоветоваться было не с кем. И дед решился действовать с оружием в руках.

Торопливо одевшись, он взял ружье, не без опаски высунул голову из сторожки и, наклонясь, нетвердыми шагами пошел между рядками деревьев. Часто останавливаясь, он приседал на носки, прислушивался, приставив ладонь к уху, всматривался дальше.

В средине сада вздрогнуло и зашумело дерево. Вздрогнул и дед Муха.

«А-а… Стал быть, на самом деле трусют? Не иначе — скороспелку. Молодец, дед, что оружие прихватил», — похвалил он себя и, оглянувшись, шепотом позвал своего помощника:

— Полкан! Полкан!.. Нету… Где ж тебя нечистый завсегда мотает в такую главную минуту?

Дерево вздрагивало чаще, шумней. Дед Муха, изогнувшись вдвое, прошел еще саженей десять, опять присел на корточки, стараюсь удостовериться — много ли воров?

Шелестели о листья падающие яблоки, глухо ударялись о землю, а вокруг яблони вприпрыжку сновали силуэты.

— Один, другой, третий… пятый… Ох-хо-хо… — считал дед Муха, и тело его покрывалось мурашками.

Так прошло несколько минут. Дед не решался кричать, боясь, что воров много и как бы не было худа, но вспомнил, что при нем ружье, дрожащими руками изготовил его к бою и, набравшись храбрости, старческим, хриплым голосом перепугал сонную ночь:

— Ни с места, сукины сыны!

Воры, как зайцы, бросились от дерева в разные стороны и слились с мраком.

Ободренный успехом, дед Муха неистово загремел:

— Стой, приказываю! Подстрелю, едять вас мухи! — и побежал к яблоне. Как он выстрелил, он не помнил, только помнил вспышку пламени и кромешный мрак вокруг.

Где-то неподалеку на выстрел отозвалась собака, и тут дед совсем осмелел. Но каково же было его удивление, когда, наконец прозрев, он увидел, что перед ним, шурша листьями, что-то неуклюже барахталось в воздухе — черное, страшное.

— Караул! — благим матом крикнул старый рыбак, закрыв глаза, и как стоял, так и сел на землю, будто косой кто по сухим ногам его дернул… И в этот самый миг случилось с ним такое, за что бабка Муха на всю жизнь опозорила его нехорошим прозвищем…

Немного спустя он уже сидел в своей сторожке, заперев дверь на засов, и прислушивался к собачьему лаю.

А висел в воздухе Федька. Спрыгнув с дерева в тот самый момент, когда дед Муха подбежал к-яблоне, он зацепился новой холщовой рубахой за сук и, к великому своему огорчению, повис. В первое мгновение после выстрела он почувствовал, как что-то горячее и удушливое залепило его лицо, одежду. Он подумал было, что это дробь… кровь и, вероятно, он уже не на этом свете, но вспомнил, как на днях перезарядил ружье деда Мухи печной сажей, и у него отлегло от сердца. Опасаясь, что дед может стащить его и узнать, он ловил руками ветки, болтал ногами, ища точку опоры, но земля была от него на аршин и до ветвей короткие руки его не доставали. Наконец сук не выдержал и обломился. Федька опрометью бросился из сада, и тут его настиг дедов Полкан.

Леон, выбравшись из сада с другой стороны, шел по-над стенкой, высматривая, не ждут ли его приятели. Издали он заметил странную черную фигуру, окликнул:

— Это ты, Федька?

И тут только Леон увидел: без фуражки, с взлохмаченными волосами, в изодранной рубахе и с выхваченной до ягодицы штаниной, Федька был весь исчернен печной сажей и решительно мог в такую ночь свести с ума любого хуторянина. Леон рассмеялся.

— Перезарядил на свою голову, — ворчал Федька, снимая рубашку. — А я еще самый первый сорт сажи насыпал!

Не дождавшись Яшки, они решили идти к тетке Агапихе, надеясь, что он уже там. Леон вошел первым. На лбу у него вздулась красная, с синим отливом, шишка. На голом плече была ссадина и блестела кровь.