Александр Лозневой - Крепость Магнитная

— А ты кто такой, чтоб перед тобой отчитываться?

— Я вас считал культурной женщиной, а вы…

Хозяйка рванула на себя дверь, пытаясь закрыть ее, но Дударев уже ступил через порог, встал перед нею — взволнованный, сильный, еле сдерживая гнев.

— Ты… не имеешь права! Кто тебя просил?..

— Августа Бенедиктовна, — подавляя волнение, как можно спокойнее заговорил он. — Вы знаете, мы давно любим друг друга. Почему вы не хотите нас понять?.. Думаете, будет так, как вам захочется? Ошибаетесь. И то, как вы поступили с дочерью, откровенно говоря, пахнет средневековьем. Неужели вы, образованная женщина, врач, не понимаете, что те времена, когда родители выбирали жениха для дочери, давно прошли! Ваша дочь выросла в годы Советской власти, она комсомолка, подумайте, что вы делаете? Куда вы загнали ее — на чердак, в подвал? А может, заперли в кладовой? Это жестоко! Мы, комсомольцы, против всякого насилия, а значит, и против тех, кто его творит!

Вдруг послышалось, будто из комнаты Лины донесся плач. Отстранив хозяйку, ринулся туда. Что такое? Никого. На полу связка книг, разбитая пластинка…

— Извините.

— Нахал! — почти выкрикнула Августа Бенедиктовна. — Моя дочь не из таких, чтобы выходить замуж за первого попавшегося. Чем хотел прельстить — барачной грязью, клопами… Повторяю, уехала и видеть тебя не желает!

— Вижу, вы и впрямь напугались. Как же, дочь инженера и вдруг замуж за простого рабочего… Теперь я понимаю, кто вы и что. Вы и ваш муж бесчеловечны. Единственной дочери хотите жизнь исковеркать. Мне что, я двужильный, переживу. А вот она, вы подумали, что может произойти с нею? Вы же разрушили все, что в ней было святого. Она любила вас, а вы за всю эту любовь взяли, да и предали ее, растоптали, как личность. Не верю, что она уехала добровольно! Деспоты!

— А ты не очень-то! Раскаркался. Вон скоро муж придет. А то и милицию вызову…

— Не пугайте, я вашего мужа не боюсь. А в милицию не пойдете, не посмеете, вам же самим стыдно будет. Поймите, наконец, она не ребенок, ей скоро двадцать… Эх, мамаша!

— Ты ей не пара! — со злостью бросила хозяйка. — У тебя ничего нет. Одна рубаха, и та застирана!

— Наоборот. Я чертовски богат. Мое богатство — молодость, специальность прокатчика, наконец, знания, которые черпаю в институте. Мой дед был неграмотным, слепым на всю жизнь остался отец, а я кончил рабфак и вот учусь дальше… Я счастлив! Но вам этого не понять, вы оттуда, из прошлого, и рассуждаете, как мещане…

Августа Бенедиктовна, знай, твердила одно: дочь будто сама не пожелала идти в барак и что судьба у нее совсем иная…

— Ты человек иного склада! — наконец выпалила она.

— Вы хотели сказать, иного круга? Я вас понял. Спасибо за откровенность. — Порфирий повернулся и медленно побрел вниз по ступенькам.

Открыв наружную дверь, он чуть было не столкнулся с Аркадием Глебовичем. Тот задержался на секунду, шарахнулся в сторону, как от чумного. Согнулся, засеменив вверх по лестнице.

Когда Порфирий вернулся к подводе, Родион с укором произнес:

— И чаго так долго!

— Поехали, — махнул рукой жених.

— Постой… а невеста, как же?

— Гони, говорю!

Поняв, что у жениха большая неприятность, Родион огрел коня кнутом:

— Но-о, ты! Застоялся.

Пробежав немного трусцой, старый, заезженный мерин поплелся нога за ногу.

— Зря начальству в глаза лез, — бубнил Родион. — Коли б знал, что такое выйдет, и коня б не требовал. А невеста, видать, подлая, ишь, не могу пешком, приезжайте, а сама, небось, уже думала, как сбегнуть. Стерьва позорна!.. Н-но-о ты, лядящий! — замахнулся кнутом, но не ударил. Опустил вожжи, повернулся к седоку: — Лет тридцать тому назад случай был. Нанял, значится, жених тройку с бубенцами, посадил музыкантов — и, понятно, в другое село за невестой… Верстов этак за двадцать пять. Ну, приезжает, заходит в дом, а невесты как не бывало. «Иде Марийка?» — спрашивает. Отец невесты, богач на всю деревню, отвечает: «Не твое, говорит, свинячье дело! Передумал я. Дочь у меня одна-разъединственная. За кого хочу, за того и выдам. И разговаривать с тобой у меня нет никаких надобностей. Кыш отседова!»

Стало быть, от ворот поворот. Почернел жених от горя. Рухнул в сани: «Гони, ямщик! Играй, музыка!..»

Понеслась тройка, снег столбом. Жених то сидел, то поднялся во весь рост: «Гони!» Ему, чтоб, значит, душу отвести. Звенит музыка. Храпит тройка, бьет копытами. Выскочила на мост и только, значит, поравнялась с перилами, а он, жених… прыг! Река-то незамерзшая… Пока тройку остановили, то да се…

— Да замолчи ты! Без тебя тошно, — оборвал Порфирий.

— Так ведь быль, от нее никуда… Н-но-о, пошел! — задергал вожжами Родион.

Мерин побежал быстрее. Вот уже и парк металлургов. Порфирий молча смотрел на деревья, на низко висевший над городом желтый месяц и все же не мог успокоиться. Тревожные мысли щемили душу: никогда не думал, что может так обернуться, а вот — на тебе! И она, Сталина, тоже хороша. Как же, слово дала… А, выходит, не любила. И почему-то вспомнил Леньку Мойсеновича, давние именины, когда тот весь вечер танцевал с нею. И родители были в восторге от него: как же, учитель танцев, артист!..

— Чего гутаришь-то? — обернулся Родион.

— Так про себя… Эх, ты, Родька, ничего ты не понимаешь!

— То ись как? Отлично понимаю. Вон женка у меня, Евдоха, так она, к примеру, не захотела сюда ехать. Не нужен, говорит, мне Магнитстрой и ты тоже! Что же, выходит, слезы лить? Ни в жисть! Одна у меня забота, ребятенка жаль, а чтоб по ней убиваться, да пропади пропадом!.. Бабу найти, скажу тебе, раз плюнуть. Сколько их сюда понаехало и все женихов ждут… Вот такое мое понятие!

— Понятие у каждого свое, — отозвался Порфирий. — Ты прав, Родион, каждый по-своему с ума сходит.

— Из-за бабы ум терять? Да ты что, скорее мерин петухом запоет!

Начались бараки, и Порфирий велел остановиться:

— Вот что, — сказал он. — Лошадь на конный двор, а сам ко мне. Поужинаем.

— Мы с удовольствием, без этого как же. Еда, она всему голова. А еще, ежели пивка, по-христиански… сказу нет.

Сойдя с кошевки, Порфирий вошел в барак, отвесил низкий поклон: здравствуйте, кого не видел. И вдруг сказал:

— Эй, музыканты, гости спят!

— Какой он веселый! — послышалось в углу.

— Он всегда такой, — сказал Глытько и, взяв гармонь, бросил пальцы по ладам. Запикала мандолина Антонио. Кто-то вместо бубна ударил в заслонку.

— И вправду, чо носы повесили! — Порфирий повернулся на носках, вышел на круг — красивый, ладный, только глаза почему-то грустные: «Подгорную!»

Послышались одобрительные возгласы, смех. А он, ударив каблуками об пол, повернулся, сыпанул дробью:

Вздрогнули, заскрипели половицы. Варя коснулась плеча Галины: