Александр Патреев - Глухая рамень

Вершинин подсчитывал, — выходило так: для леспромхоза гораздо выгоднее накинуть на старые расценки еще немного — общая сумма получается не ахти значительная, зато в кузнице дело пойдет полным ходом и транспорт будет обеспечен полностью всеми видами кузнечных работ. Он обещал им рассмотреть заявление и поддержать их просьбу.

— О чем они? — спросил подошедший к столу Горбатов.

Лесовод начал рассказывать, не замечая некоторого замешательства на лицах кузнецов. Горбатов слушал, постукивая пальцами по столу, потом посмотрел прямо в глаза Полтанову:

— Сколько ты получаешь в месяц?.. «Прожиточный минимум»?.. А именно?..

Второго ответа от кузнецов не последовало. А когда счетовод принес раздаточную ведомость, то Горбатов нашел: цифра полтановской заработной платы оказалась намного выше той, какую называл старший кузнец. У остальных кузнецов было примерно то же… Горбатов вернул ведомость счетоводу, а Вершинину и кузнецам сказал:

— Видите, как у нас получается: одни требуют незаконного, другие сулятся поддержать… Да где это видано, чтобы без особой нужды повышать расценки!.. А почему вторая смена кузнецов не просит? Им что, хватает, а вам нет?.. Знаете, друзья, как это называется?.. — Кузнецы, переминаясь, молчали. — Плохое вы дело затеяли… Получаете достаточно, живете в теплых бараках, не платите за дрова, за свет, за жилище, есть столовая… Если все сосчитать, вы получаете больше, чем я… Но я же не прошу прибавки. Вот и Петр Николаевич… спросите его: собирается он требовать прибавки? — Лицо Вершинина порозовело, словно обожгла крапива. А Горбатов продолжал: — Надо повышать выработку, стремиться к качеству, а деньги придут сами собой: мы — не Тихон Сурков, не обсчитаем… Давайте вашу «просьбу», я с директором посоветуюсь.

Но Полтанов уже взял со стола Вершинина свое заявление, сложил его небрежно и сунул в карман.

— Ладно, — сказал он, — без директора обойдется. Пойдемте, ребята, пора нам, работы много нынче.

И кузнецы ушли. Тогда Горбатов, глядя в упор, сказал Вершинину:

— Вы — помощник директора, а потакаете рвачеству… Чем объяснить это?.. Оплошность?

Только что начатый разговор был прерван: вошли плотник Никодим, пильщик с лесного склада, потом столяр, делавший рамы для бараков и нового щиткового дома. Следом за ними заявились коневозчики с Якубом во главе, а малое время спустя поверх их шапок поднялась неожиданно голова медведеобразного человека, — это был старый знакомец, углежог Филипп, только что пришедший из лесу.

Чтобы увидеть, тут ли Вершинин, Филипп встал на порог и вытянул шею.

— Эк-ка-а! — распахнул он голос широкой октавой.

Якуб, стоявший рядом, вздрогнул и прикрыл ухо шапкой:

— Ну и глотка у тебя, парень! Испугал даже. Никак не привыкнешь к твоей ерихонской трубе. А ты потише.

Филипп продолжал:

— Набито вас тут, как баб в лавке. А ну-ка посторонись. — Он не хотел ждать, пока Вершинин отпустит ранее пришедших посетителей, — ему некогда было, и он крикнул зычно, прямо через головы: — Эк-ка-а! Петр Николаич, кулей мне выпиши, кулей! Мы с Кузьмой четыре новые знойки зажгли, как тебе обещали. Помнишь?..

Мужики загалдели:

— У нас свои дела. Пришел, так стой, сосна на тебя не валится.

— Не семеро по лавкам. Не напирай.

— Не смейтесь. Насчет семерых-то правильно. Ну, только некогда мне, за керосином тороплюсь. Баб там — видимо-невидимо. Растащут все… В потемках сидеть придется, а у меня — самая жара: в лес бежать надо, готовую знойку разворочал, а уголь в груде оставил. От углей убег… остался Кузьма там, да он, сатана, без меня ничего не сделает… Что будешь делать? Суматоха какая. Хоть разорвись напополам: и уголь, и керосин. — И забасил еще сильнее и гуще: — Так кулей-то мне прикажи привезти. А я пойду…

Он шагнул в коридор и остановился. Правая изуродованная рука его легла на плечо рядом стоявшего Якуба:

— Вот задача, Якуб… скажи, куда плюнуть: на угли или на керосин? И уголь жалко, и без керосину нельзя. Что будешь делать?..

Якуб ответил:

— И думать нечего. В лавку пошли свою бабу, а сам на знойку шагай.

Вершинин, слушая этот разговор, перегнулся через спинку стула и смотрел в окно, выходившее на улицу. Ему видно было, как старик Филипп спускался с крыльца и долго стоял в нерешительности, потом взял бидон под мышку и неуклюже побежал по дороге к ларьку.

Бабы штурмовали ларек…

Неистово, с криками, с толчками, с бранью лезли в двери, махали корзинами, мешками, остервенело пробиваясь к прилавку. Из рук молодого продавца рвали спички, махру, крупу, нитки, тесемки, пуговицы, перец, горчицу. Уже к вечеру спичек не было ни одного коробка, и кому не досталось — те шли к соседям, к знакомым, выпрашивали, перекупали, платя тройную цену за коробок.

В тот же день по поселку проскочил быстро, как молния, слух: керосину не будет!.. И бабы толпой повалили к керосиновой лавке.

Очередь толкалась и бушевала, гремели бидоны, блестели бутылки, четверти, а вскоре загромыхали ведра. Продавца отшибли в сторону, он едва успевал получать деньги. Бабы хозяйничали вовсю сами: выкатывали из сарая бочки, откупоривали, качали сифоном, наливали из бака, — продавец только получай деньги!..

Желая взять керосин вне очереди, бабка Лукерья чуть не со слезами, христом-богом просила у продавца «покачать», и как только получила это дозволение, сбросила шубу, засучила рукава и, стукая рычагом сифонного насоса, закачалась сама. Трудилась Лукерья с необыкновенным усердием, то и дело озираясь на оставленную шубу и конное ведро, — как бы не украли в такой суетне, бестолковщине… Минут в пятнадцать она выхлестала бочку, и ей дали керосину без очереди. Горбатая, как верблюд, кривобокая от тяжести, чуть не бегом побежала она с ведром и тотчас же вернулась обратно.

Ее встретили остервенелым галдежом, воем, бабы метались, точно в жару больные, кричали, как одержимые; куда ни глянь — везде сбившиеся платки, шали, растрепанные космы, злые, усталые, беспокойные лица. Мужики пытались навести порядок, а Филипп упрашивал, внушал густым басом:

— Бабы, да где же ваша дисциплина?

Ему отвечали истошные, визгливые голоса:

— Какая тут исциплина! Очумел?

— Наливай живее, бабы, а то не успеем!

— Не давайте Лукерье, она второй раз.

— Выкатывай бочку!

— Эй, Матренка, беги за посудиной. Конное ведро у конюшника… Беги! Скорея!

— Война!..

— А-а! А-а!..

Запарившийся продавец выбился из сил, вертелся направо-налево, отталкивая от бочки баб. Прилавок трещал под напором этой взбунтовавшейся силы. В общей суматохе чья-то морщинистая сухая рука просунулась под барьер и начала шарить у кассы. Продавец заметил.

— Куда лезешь? — закричал он. — Отойди от прилавка, тут деньги, черт тебя побери!