Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

Усвоив это, Ромка не велел закрывать его на ключ одного в комнате, потому как, если обнаружат его там, сразу несдобровать. Лучше со всеми быть. А вернувшись на свое прежнее место в зал, объяснил мужику николаевскому, что ошибся казак-то, признав его за Романа Данина. Тезки они, два Яшки, а фамилия у него — Ковальский. Едва ли поверил мужик всему этому, но возражать не стал.

— Оно, конечно, — сказал он, — так вот признают за комиссара, и оправдаться не успеешь, кокнут. И разобраться некому. Хорошо, что ты ускользнуть успел, а то бы теперь есаул с этим урядником в нетях тебя поминали.

— И тебе спасибо, — растроганно молвил в полутьме Ромка. — Слышали мы, как ты в дверь-то их направил.

Это они беседовали уже без Яшки. Выждав момент, когда на площади не осталось ни души, он вышел в заветную дверь и затопал в сторону города, забирая влево, чтобы обойти пристанционный поселок. И, не успев отойти с полверсты, прямо на дороге нашел старенький кошелек. Денег в нем не оказалось, зато лежал там нательный серебряный крест с гайтаном.

— Ну, эт господь, знать, мине пособляет, — обрадовался Яшка, отшвырнув кошелек и на ходу надевая крест. — То ключ подарил, то вот крестиком наградил.

Конечно, хоть и был он в крестьянской рубахе и с крестом теперь, но фуражка и особенно брюки выдавали его. А из города несся разгульный, пьяный шум, так что может встретиться много разных людей. Да и патрули наверняка есть. Они-то уж обратят внимание и привяжутся. Но ведь не для того же бежал он, чтобы снова попасть к белякам в лапы.

На пустыре шлось уютно, никого вокруг не было, только саженях в трехстах маячила одинокая фигура. Присмотревшись к походке путника, Яшка понял, что это, скорее всего, старик и бояться нечего. Прибавил шагу и скоро приблизился к путнику. Это был старик татарин, в бараньей шапке и легком полосатом халате. На ногах — легкие сапоги, всунутые в глубокие резиновые калоши.

Заслышав сзади шаги, старик оглянулся. А Яшка, догнав его, мягко положил на костлявое плечо руку и, заглядывая ему в глаза, взмолился:

— Спаси, дедушка, человека! Не дай погибнуть молодому!

Не сбавляя шага, они продолжали идти. Старик, видимо, не понимал по-русски и, потряхивая редкой седой бороденкой в такт шагам, непонимающе смотрел на парня. Яшка показывал на свои военные брюки, дергал себя за штанину, ладонью рубил себя по горлу, показывая, что погубят его штаны. Старик, наконец, понял и заулыбался, показав редкие желтые зубы.

На ходу распустив кушак, старик остановился и, сняв халат, подал его парню. Обрадованный Яшка тут же влез в него, запахнулся и стал накручивать на себя длинный кушак. А дед, одобрительно оглядев незнакомца, ткнул коричневым, сморщенным пальцем в околыш фуражки. Сдернув ее, Яшка увидел, что место под красным бантом не выгорело и заметно выделяется на околыше.

— Выручай уж до конца, дедушка! — молвил Яшка, стянув с него косматую шапку и нахлобучив ее на свою бесшабашную голову.

Дед, глядя на совершенно преображенного юношу, словно ребенок, закатился безудержным, веселым смехом. Яшка, тоже смеясь, отшвырнул свой картуз в степь и, крепко расцеловав судьбою подаренного спасителя, храбро пустился вперед. Теперь не то что патруль, сам Дутов не распознает в нем недавнего красноармейца. А пройти ему предстоит через весь город.

— Гляди, какой славный попался дедок, — рассуждал сам с собою Яшка. — Жизню ведь он мне подарил! И рад, что такое добро сделал. Жалко только, по-нашему говорить не умеет, а то бы и об лошадке — раненых вывезти — сговорились…

Тут Яшка осекся, сообразив, что еще не известно, где живет старик. Может, в Бурумбайке. Так это дальше, чем до бабки Ефимьи топать. Шел он по-молодому, быстро и далеко позади оставил доброго деда. А навстречу все громче гудел разгульный город, пьяно торжествующий белоказачью победу над красными войсками. И никто пока не знал, сколь этим песням длиться.

На правом берегу речки Увельки начинался город. Встречалось немало людей и на Амуре. Попадались казаки и чешские солдаты. Видно, часть какая-то расквартирована была там. Окна в богатых домах распахнуты настежь, и несутся оттуда песни, пьяные голоса. На Яшку никто не обращал внимания. Будто его и не было вовсе.

Из двора дома, закрытого густой зеленью, послышалось недружное:

А из соседнего двора — вперехлест два мужских голоса под гармонь:

И вдруг сзади — резкий девичий голос:

А второй, более мягкий, бархатистый, ответил:

— Распелись, пташечки, — ворчал Яшка, сжимая кулаки и невольно оглядываясь.

Сзади, приплясывая и вихляясь по-пьяному, шли две смазливые гимназистки. А за стол к вечеру посадили, видать, всех избавителей. Городская знать на радостях закатила невиданный банкет на открытом воздухе в городском саду. Сумерки, были ясно-прозрачными, виделось далеко, а весь сад сверкал яркими электрическими огнями. Лампы висели причудливыми гирляндами. Такого Яшке вовек не доводилось видеть.

В саду пировало множество военных — русских, татар и чехов. Прислуживали им не нанятые официантки, а сами знатные барыньки. Вперемешку звенели цыганские и русские песни, гремели оркестры, с площадки слышался дробный, залихватский пляс. Цыган, гимназисток и прочего люда много шаталось вокруг садовой ограды. Яшка шел по середине улицы, прислушиваясь к разноголосью вселенского пира.

Это пелось под гитару рядом с оградой, а откуда-то из центра лихо неслось:

Вся Гимназическая улица полна была голосами, музыкой. Уже минуя угол садовой ограды, Яшка расслышал:

В голосе певца слышалась какая-то неизбывная, потусторонняя тоска. Вроде бы сквозь слезы он пел глуховатым баритоном.

Сразу за перекрестком, на углу Бакакинского переулка, поперек тротуара в обнимку спали маленький казачий урядник с большущим чешским унтер-офицером. А из растворенного окна над ними торчала граммофонная труба, ей подтягивал разноголосый хор мужских и женских голосов: