Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

Видела Катя, что отстала от всех, и это ее угнетало, тянуло изо всех сил вперед, но не раз ужасной болью пересекало поясницу, делалось темно в глазах, потом боль отступалась, и снова вязальщица бралась за свое дело, считая, что до главного еще далеко и незачем зря распускаться. Связав очередной сноп, она подошла к следующей кучке ржи и, только начав нагибаться к ней, почувствовала, как полоснуло по низу живота.

Свалившись на золотистую розвязь, на какое-то время она потеряла сознание. Очнулась будто в бреду, но вскоре опять прострелила ее еще более ужасная, нестерпимая боль. Катя успела истошно крикнуть. Федька, будучи ближе всех, оглянулся и, увидев издали распластанную на розвязи Катю и не догадываясь, что там произошло, бросился к ней по жнивью.

Не успев добежать до нее несколько саженей, услышал Федька крик, не похожий на человеческий, а потом увидел в голых ногах у нее кроваво-красное месиво, остановился, вытаращил глаза и бешено заорал:

— Ма-ама!!

Дарья во весь дух неслась уже туда, крича на бегу:

— Уходи! Уходи оттуда, паршивец! Не твое это дело. Зови отца скорейши!

Все это случилось невдалеке от стана. Федька понесся по закошенному кругу навстречу машине, стрекотавшей за поворотом. А сзади, от стана, послышался жуткий, утробный вой Лыски. Следом и Патька вроде бы заревела.

— Тятя-а! — закричал еще издали Федька, подбегая к отцу. — Подъезжай вон туда скорейши, где мама.

— Чего там? — спросил Макар, стараясь перекрыть машинный шум, и подхлестнул коней.

— С Катей чегой-то стряслось! — И затрусил следом за самосброской, затрещавшей еще громче от быстрого хода коней. Перед глазами у Федьки так и стояло это кроваво-красное видение. Никак от него не отвернешься, не открестишься. И закроешь глаза, так оно все равно видится. А от стана все так же несся протяжный собачий вой. Услышав его, Макар весь напрягся в недобром предчувствии.

Остановясь на кругу, Макар с Федькой услышали еще один вой — то безутешно заливалась Дарья. Сидя возле Кати, она покачивала на груди завернутого в цветастый платок ребенка. Ноги у Кати прикрыты подолом ее юбки, живот заметно опал, почерневшие губы стиснуты, веки прикрыты. Правая бровь так и осталась навсегда изломанной. Покой и холод поселились навечно здесь.

Макар, убедясь в свершившемся, потянул с головы фуражку. Федька тоже сдернул свой картуз. Скорбные, со склоненными головами стояли мужики, над теплым еще, но уже безжизненным телом. Дарья придавленно всхлипывала. Даже малыш, посапывая и щурясь, не подавал голоса. Первой опомнилась Дарья, проговорив навзрыд:

— Чего же стоять-то эдак? Хоть сколь стой, ничего не выстоишь. Домой сбираться надоть. — И к сыну: — А вам С Зинкой — довязать скошенное да в суслоны составить. До вечера справитесь и приедете рано.

— Парень? — спросил несмело Макар.

— Чего? — не поняла Дарья.

— Парень, спрашиваю, аль девчонка?

— Сы-ын, — снова заплакала Дарья, вставая и направляясь к стану. — Как и отцу, сиротой быть ему прям с первой минутки.

На стану Зинка хозяйничала. Едва уговорила разревевшуюся Патьку. И кобелю перепало за то, что выть принялся и напугал девчонку. Оглянувшись на мать и увидев ребенка у нее на руках, Зинка обрадованно спросила:

— Катя-то чего ж не идет?

— Нету нашей Кати, доченька, померла она… Вот этого пустила на свет, а сама…

Смысл этих слов — определенный и ясный — никак не укладывался в Зинкином сознании. Ведь только что все вязали снопы, и Катя вязала. Да как же теперь-то ее нет? Отсюда видно было, что лежит на жнивье Катя… Так почему же ее нет?

Уложив ребенка в шалаше, Дарья наказала доглядеть за ним, а сама, захватив лопату, вернулась к покойной. Вскоре туда подъехали мужики на подводе. Макар, сняв фуражку, хотел было засунуть ее под поясок, стягивающий низ холщовой рубахи, да жесткий околыш топорщился несуразно, потому бросил ее в передок телеги. Потом все трое приподняли они осторожно Катю и перенесли ее в телегу на свежую траву, а Дарья накрыла лицо покойной передником. Потом захватили на стану Патьку и новорожденного, а все прочее оставили ребятам — привезут после, как работу закончат.

Только успели выехать на полевую дорогу, заплакал ребенок, настойчиво напоминая о своем существовании. Покормить бы надо его, да нечем. Вся надежда была на Настасью. Недавно родился у нее сынок и всего три недели погостил на этом свете. На днях помер. Даже окрестить его не успели. Вот Настасья и может уберечь теперь сиротинку.

Глядя, как тянется и кривится розовый ротик ребенка, жаждущий молока, Макар сказал:

— Загинуть мы ему не дадим! Три таких семьи, да что ж мы, одного парня не подымем, что ль, на ноги?

— Для какой же надобности ему три семьи? — возразила Дарья, прижимая к высокой груди и покачивая дитя. — Всего одну ему семью надо, Макарушка, да хорошую.

— Ну, вот у нас и вырастет!

— Вырастет, — подтвердила Дарья, — коли бог веку даст. Вон их сколь помирает.

— Да не все же ведь. Многие вон живут. А крестить сам повезу я его и не дам батюшке своевольничать. Не те времена теперь. Велю назвать Михаилом, по прадеду. Он у нас коренной и вечный.

В хуторе в эту пору мало кого найдешь — все в поле. Но Настасья, к радости Макара и Дарьи, оказалась дома. Во дворе она была, когда отворила Дарья калитку.

— Поди-ка сюда, сношенница, — поманила ее Дарья.

— Ой, да, никак, вы с прибылью! — заулыбалась Настасья и торопливо зашагала к калитке.

— Не столь с прибылью, — запричитала Дарья, заголосив, — сколь с горькими потерями!

Выскочив за калитку, Настасья увидела на телеге накрытую покойницу и все поняла, но не удержалась от вопроса:

— Эт как же так-то?

— Так вот, — ответил Макар, топчась у телеги, — его роди́ла, а сама нас осиротила.

Услышав из своего двора плачущие бабьи голоса, выбрался сюда и дед Михайла.

— Чего эт у вас тут, бабы? — спросил он, ведя клюкою по штакетинам палисадника, чтобы не сбиться с пути.

— Катя вот при родах на полосе померла, — ответила Дарья, подавая ребенка сношеннице. — Покормила бы ты его, небось, оголодал, бедняжка.

— Господи Исусе! — перекрестился дед, остановясь возле угла палисадника. — Сколь же смертей ты наслал на нашу семью. Ах ты, горе-то какое, господи! Ведь и двух месяцев еще не прошло, как Васи-то не стало, и опять — упокойник… А малец-то живой?

— Живой, — ответила Настасья, вытаскивая из разреза кофты загрубевшую грудь и, потискав ее, стала совать в рот младенцу. Тот потыкался сперва неумело, как слепой котенок, а потом впился в сосок неотрывно. От этого даже заулыбалась Настасья, примолвив: — Гляди-ка ты, как клещ, влепился, постреленок!

— Жить хочет, стало быть, — заключил Макар и, оборотясь к Михайле, добавил: — Давай, батюшка, доски, гроб стану я делать.