Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

И все-таки крепко надеялся Дутов на свои казачьи войска, потому как дрались они не только за его, атамановы привилегии, но и за свои собственные. Великими планами манил своих подданных. Ровно через неделю после нытья в письме Колчаку он издает бодрый приказ, вселяя уверенность в казачьи души. А до изгнания атамана с его войском из Троицка оставалось всего три месяца.

1-го мая 1919 г. г. Троицк.

Сегодня исполнилось ровно 100 лет со дня формирования строевых частей Оренбургской Казачьей Артиллерии. Целый век прошел с того дня, когда оренбуржцы-артиллеристы мужественно и верно служили Родине. За этот долгий срок имя Артиллеристов никогда не омрачалось, оно всегда в ореоле Славы и Доблести.

…В тяжкую годину бедствий всего Русского государства казаки-артиллеристы показали себя истыми сынами Родины и войска.

…Дорогие станичники-артиллеристы, в столь славный день я от имени Войскового Правительства и всего войска шлю вам привет и пожелание довести начатое дело до победного конца, и пусть пушки оренбургских казаков со стен Московского Кремля возвестят всему миру, что есть великая Россия, что живет доблестное российское казачество и что оренбуржец-казак-артиллерист крепко стоит за матушку Русь.

Через восемь дней после издания этого приказа советские войска освободили от колчаковцев Уфу и с упорными боями продолжали продвигаться на восток вдоль линии железной дороги.

В деревне власти не было, кроме казачьей. Не раз бывали реквизиции в хуторе в пользу атаманского войска. То хлеб забирали, то лошадей или скот на мясо уводили. А потом этот обобранный, общипанный хутор оставался сам себе хозяином.

Сдав нехитрый экзамен по сапожному делу, Яшка и Степка тачали сапоги. Нередко бывая теперь в городе по делам, они добыли у Чебыкина нужную справку и для Кольки Кестера. В следующую же ночь отвез ее Степка на Попову заимку, рассказал там о гибели Виктора Ивановича, о хуторских делах и звал друга вернуться домой, поскольку документ дает ему право на открытое проживание в хуторе.

Но Колька наотрез отказался вернуться, рассудив, что от властей-то уберечься можно, а вот родной отец не пощадит, и Чебыкина выдаст. Об аресте Виктора Ивановича узнал он на другой же день и понял, сердцем почуял: выдал отец. О том и Степке сказал открыто. Но главное утаил: зародилась и зрела в нем страшная, непримиримая идея…

Безвластие в хуторе никого не тяготило. Давила нужда. Не хватало рабочих рук, лошадей. Инвентарь все более дряхлел, и не все мужик мог сделать своими руками. Одна оставалась надежда — на руки кузнеца. Целыми днями не выходил Тихон Рослов из кузни, мудрствуя, изобретая, и порою добиваясь невозможного. Пробовал даже отливать иные детали, чтобы пустить в дело машину. Получалось.

К концу июля кое-как, с горем пополам заканчивали сенокос, а следом надвигалась трудная жатва. Весь день Тихон с Макаром ладили старенькую лобогрейку, доводя ее до полной готовности к делу. Макар действовал больше одной рукой, левая была на подхвате. В локте-то сгибалась она, а пальцы плохо держали.

Перед вечером, когда уже смазывали отлаженную машину и проверяли ход косы во вновь поставленных зубьях, копаясь у самой земли над полотном, вдруг услышали резкий, повелительный голос Кестера:

— Тихон, вот колесо надо сейчас же ошиновать!

Оглянулись — Иван Федорович катил впереди себя заднее фургонное колесо, а шину нес на плече да еще трубку посасывал.

— Ладноть, — недовольно отозвался Тихон, принимаясь за свое дело.

— Погоди малость.

— Не ладно, а шинуй сейчас же! — Кестер положил колесо на шиновочный круг и рядом шину бросил.

— Ты чего это? — ощетинился Макар. — Не видишь, на нас нитки сухой нет от поту! Не разгибались весь день, а теперь в баню собрались.

— Баня погодит… А вы мне семьдесят пудов хлеба должны, какие Васька ваш в прошлом году выгреб у меня. Да еще в кутузке морозили. И я с вас тот хлеб возьму!

— Это еще как возьмется! — наливаясь гневом, повысил голос Макар.

— Мы у тебя хлеба не брали, и Василий не себе брал. Ты это знаешь.

— Я все знаю, потому и велю шиновать колесо. И хлеб отдадите по-хорошему, ежели неохота вслед за Даниным идти в тюрьму.

— Хвалилась кобыла, что горшки с воза побила, — заключил Тихон, почесывая черным пальцем в клинышке бороды. — А поворачивай-ка ты оглобли, Иван Федорович, пока я тебя не послал дальше той тюрьмы. Не подряжался я тебе!

Макар, осатанело схватив кувалду, подскочил к кругу и долбанул ею со всего маху по Кестерову колесу — спица и два звена обода вылетели.

— Готово! Починил! — прокричал он, готовый, кажется, и на хозяина колеса опустить кувалду. — Забирай свое колесо!

— Н-ну, Макар! — заикаясь и трясясь от злобы, заговорил Кестер, забирая колесо и шину. — Жалко, что браунинга с собой не захватил. Пристрелил бы, как собаку! Без тюрьмы… На другой раз буду знать, что к такому кобелю без палки подходить нельзя, — сказал он, отходя. — Готовь сухари, чтоб до смерти хватило!

— Для чего ж ты колесо-то разбил? — спросил Тихон, собирая инструмент. — Оно виновато, что ль?

— Надо было по ему самому хряпнуть. Ишь ведь чем похвалиться вздумал — доброго человека на тот свет отправил!

— А по-моему, не столь похвалился он, сколь пригрозил: следственная комиссия-то ведь все работает, шепни только — и сразу приберут. Не одна тюрьма там, еще и Меновой двор есть.

Когда поднимал кувалду, Макар не успел подумать о том, что будет дальше. А теперь завертелись у него всякие мысли: ведь ничего не стоит Кестеру вечером и отправиться в ту самую комиссию или к атаману сгоняет, поближе. Эти же мысли одолевали его потом и в бане. Однако, поразмыслив, сообразил, что никуда не поедет Кестер ночью. Сперва попытается вырвать хлеб и не забудет при этом о пистолете, как грозился. Ну, а поскольку весь хлеб еще зимой дутовцы реквизировали, то и беречь, стало быть, нечего.

Ополоснулись они по-скорому, а после бани завернули к Тихону — поужинать и завтрашнее начало жатвы обсудить. На уборку они объединились, потому как и лошадей не хватало на машинную упряжку у каждого, и рук на двоих — три осталось, и ног столько же. Такие вот работнички теперь в поле. А еще — бабы да ребятишки.

Ужинать не кончили — Степка заскочил к ним. Поздоровался, «хлеб да соль» — сказал. И его за стол приглашали — не сел, а устроился у печи на лавке. Молчит, нетерпеливо подергивается, будто внутри у него пружинка распрямляется. И лицо — торжественное, радостное.

— Чего это, Степушка, морда-то у тибе светится, как лампадка в сочельник? — справилась Настасья и, проходя мимо него, игриво нажала большим пальцем конец толстого Степкиного носа.