Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Во время обеда отец или молчал, или с многозначительным торжественным видом сообщал что-нибудь касающееся жалоб, которые он послал в Москву: тот-то или тот-то слыхал, что там-то или там-то ожидают приезда того-то или того-то, или тот-то слыхал, что вопрос обсуждался или будет обсуждаться у того-то или того-то… Слушая и не слушая отца, Ира не раз с болью спрашивала себя: неужели он действительно верит, что вернется в депо, что его перемещение назад, в отделение, теперь уже не заместителем начальника отделения, а всего лишь заместителем начальника отдела, будет отменено?

Ира знала о событиях, которые предшествовали этой последней перемене в судьбе отца. Сначала ей был известен — от матери — лишь скупой перечень их: отчетно-выборное собрание в депо — отца не избрали в партбюро, а Овинского избрали, хотя отец считал, что его должны «прокатить на вороных»; финансовая ревизия в депо и смерть бухгалтера; крупный разговор отца с заместителем начальника дороги… Ира позвонила Игорю Соболю. Она не могла не позвонить, потому что не могла больше противиться себе, своему желанию узнать то, что не знала или была не в состоянии увидеть мать. Они встретились. Особенно страшной была правда о гибели Савича.

Ира крепилась. Что бы ни произошло, что бы ни говорили про отца, он отец. Он отец — этим исчерпано все.

Потом, когда последовал завершающий удар — отца перевели в отделение, — она принялась разжигать в себе мысли о самопожертвовании. Она видела себя единственной опорой отца и матери в настоящем и будущем, с упоением воображала, как посвятит себя заботам о них.

Хотя в доме не ощущался особый недостаток в деньгах, она даже решила, что ей надо перевестись на вечернее отделение техникума и устроиться куда-нибудь на работу. Но стало жалко последних каникул, и она отложила свой план до осени.

…В чертеже осталось сделать лишь надписи. Ира принялась подтачивать карандаш. Она заострила его так тонко, что им можно было уколоться, как булавкой. Но в последний момент она слишком нажала на карандаш. Он хрустнул. И хотя отломилось лишь самое острие, хруст прозвучал на всю комнату. Ира почему-то даже чуть вздрогнула, а затем с внезапной ясностью услышала тишину комнаты и свое дыхание.

Обычно она пела, когда чертила. Сейчас, услышав свое молчание, она отметила с горечью, что ей совсем не хочется петь. Заглушая в себе эту горечь, она постаралась сконцентрировать все свое внимание на подтачивании карандаша.

— Ирка! — послышался голос отца. — Сбегай посмотри, я, кажется, калитку на задвижку не закрыл.

— Сейчас, папа.

Она доточила карандаш, собрала в бумажку очистки, чтобы выбросить их.

В передней задержалась на мгновение.

На кухне, поглощенная своим занятием, строгая, почти торжественная, пробовала что-то из кастрюльки мать; в кабинете, медлительный, насупленный, важный, раскладывал карты отец… Ира поспешно повернулась к выходу.

Во дворе, возле сарая, в тени сидел Алеша и лепил что-то из песка. Странно, Ире не захотелось даже подойти к нему.

Как и с уличной стороны, дом смотрел во двор пятью окнами. Три из них — окна кабинета отца и спальни родителей — были завешены шторами, от солнца. Миновав последнее из завешенных окон, Ира обогнула огромную металлическую бочку для дождевой воды, стоявшую на самом углу, повернула к воротам и, изумленная, замерла.

Боковая стена дома была глухой, забор напротив нее высок; вся эта коридорообразная часть двора, ограниченная стеной и забором, была хорошо скрыта от людского глаза.

У ворот, в самом углу, стояли двое. Конечно, они попали сюда через калитку и, конечно, похозяйничали немножко — закрыли ее за собой.

Они не видели Иру, они вообще не видели ничего вокруг. Кажется, они были совсем молоды, и, возможно, поцелуй их был первым поцелуем в жизни, а возможно, и нет. Ира не разглядела ни их лиц, ни их одежды; когда она, затаив дыхание, едва ли не на цыпочках скользнула назад, за угол, в памяти ее отпечаталось лишь общее выражение трепетной слитности двух юных фигур.

Пробегая мимо окон, она пуще всего боялась, что Алеша окликнет ее и спугнет тех двоих.

Дом встретил ее полумраком передней и гнетущей тишиной комнат; в кабинете — Ира снова живо представила себе это — сидит отец и раскладывает карты, он медлителен, важен, мясистая рука небрежно движется над столом…

В своей комнате она повалилась на кровать и зарылась лицом в подушки.

Она долго лежала без мыслей и без воспоминаний. Потом перед глазами мелькнули те двое, а затем, казалось бы, совсем незвано, непонятно, как и отчего, перед ней встало вдруг лицо Овинского. Изумленная и взволнованная этим видением, она в следующее мгновение еще более поразилась, почувствовав, как ей не хочется отгонять его. Лицо мужа смотрело на нее небывало отчетливое, привычное, понятное, близкое — свое, как она сама.

Видение исчезло так же само собой, как и появилось. Ира крепче обхватила руками подушки. Острой болью сжало сердце, и стало, как никогда, ясно, как неизменно любила она своего Виктора — любила вопреки всем мукам и болям, которые ей пришлось перенести из-за него, вопреки своему гневу и своему отчаянию, вопреки ее убежденности, что он ужасно тяжелый, невыносимый человек, вопреки своему стремлению заверить себя, что никогда не любила его, наконец, вопреки жалости к родителям, сознанию того, что уйди она с Алешей к мужу, и у отца с матерью ничего не останется в жизни, что своим уходом она убьет их, — любила вопреки всему на свете.

Загорячило щеку. Первая слеза была мучительной, выдавленной. За ней на щеку скатилась вторая, третья. Эти были уже легче, желаннее. Тогда прорвалось — слезы хлынули потоком.

Она плакала долго. Плакала, почти ни о чем не думая. Просто плакала, наслаждаясь обильными слезами, чувствуя, как они смывают тяжесть и как все лучше, свободнее, чище становится на душе. Так весенний ливень очищает землю, рушит наледь, уносит остатки снега, грязь, слякоть.

Наплакавшись вволю, она села с ощущением удивительной ясности и цельности в себе. Подумала просто: «Надо написать ему».

Неожиданно вошла мать. Еще с порога хотела было сообщить что-то, но запнулась, испуганно поднесла руку к груди.

— Что ты, Ира?

— Ничего… Ничего, мама…

— Боже, что с тобой? Вся в слезах.

— Ничего… Пройдет… Ничего. Ты что хотела?

— Что хотела?.. Ах да, звонил он.

— Звонил? Когда?

— Только что.

Ира встала, провела ладонями по глазам, по лицу. Подошла к столу, потрогала рейсфедер, рейсшину, опустилась на стул. Мать с нарастающей тревогой следила за ней.

— Ты… ты остаешься?

— Не знаю… Ты иди, мама.

— Но он звонил. Он скоро…

Ира повернулась к матери:

— Иди, иди!

Антонина Леонтьевна метнулась к двери. Но не вышла: взявшись за дверную ручку, застыла на месте. Лицо ее изменилось: сделалось жестким, бледным — будто вырезанное из дерева.