Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Через несколько дней во время селекторного совещания он дал резкий отпор Веденееву. Нод осекся, и Камышинцев чувствовал, как во множестве кабинетов замерли у селекторного аппарата командиры.

Потом в Ручьев просочились слухи, что Веденеевым недовольны, и Камышинцев был полон готовности помочь расшатывать позиции нода. Со злым удовлетворением вспоминал он разговор на химкомбинате, у генерального в присутствии секретаря обкома партии, и лишь жалел, что не выложил тогда все, что думает о Веденееве. Он ждал новый повод осадить нода. В нем свербело желание выступить с какой-нибудь трибуны, сказать во всеуслышание: смотрите, что это за человек! Такой человек не может возглавлять отделение.

Внизу, на улицах города, вспыхнули фонари. Они расходились от подножия Тихой вдоль моря и в сторону от моря тонкими четкими линиями и терялись вдали. Зажглись огни на судах, стоявших на рейде. Море потемнело и оживилось вместе: набережная и корабли рассыпали по густой синеве воды свет своих огней.

Веденеев посмотрел на полушар прожектора, который темнел неподалеку от лестницы, на земле.

— Сейчас, наверно, зажгут и его. На памятник направлен. Белым все сделается: и обелиск, и все это.

— Бывали здесь после войны? — сипло спросил Камышинцев.

— Не однажды. Два моих близких друга — тут. — Он коротко повел рукой к земле.

Набежал легкий ветер, и целлофан, в который были завернуты гвоздики, чуть затрепетал и зашуршал на постаменте.

— Вот говорят, нет крепче фронтовой дружбы, — снова заговорил Веденеев. — А ведь не в том только дело, что война, фронты и все для всех едино. Молодость! Когда молод, дружба дается легко. А с годами… Если не осталось возле тебя друзей молодости, новых можешь и не приобрести, так один и останешься. Хотя вроде бы потребность в друзьях не слабеет, а? Наоборот, тоска по дружбе, а?

— Не думал об этом.

Они помолчали в неловкости.

— Я слышал, вас генеральный сманивает? — спросил Веденеев.

— Предлагал.

— Чего же не ушли?

— А вы хотели бы, чтоб я ушел?

— Я просто спрашиваю… Просто спрашиваю, Алексей Павлович.

— Как видите, не ушел.

На Тихой зажегся прожектор. Вспышка была внезапной, ослепляющей. Камышинцев зажмурился, а открыв глаза, посмотрел на памятник. Каменный обелиск словно бы раскалился добела, засветился изнутри. Он сделался словно бы легче и выше, а небо спустилось ниже, и сияющее каменное острие вошло в него… Гвоздики на постаменте запламенели пурпурно — маленькие жгуче-красные костры… На гранитной глыбе, стоявшей сбоку от обелиска, отчетливее проступили надписи: наименования дивизий, бригад, полков.

Взгляд Камышинцева разом охватил все это. Потом Камышинцев словно бы со стороны увидел себя и Веденеева: два вышедших из войны человека, два выживших фронтовика…

Какие-то люди подошли к памятнику и положили цветы. Обменялись неслышно замечаниями и вернулись на гравиевую дорожку. И еще кто-то поднялся по лестнице на Тихую.

— На баконинскую высоту станцию, конечно, не подниму, — сказал Камышинцев, — но из провала, себя не пощажу, а вытащу.

Веденеев кивнул:

— Это хорошо. Это хорошо, когда такое настроение.

Они пошли к лестнице.

— Я здесь без тебя Пирогова застал, — наверно, Веденеев не заметил, что обратился к Камышинцеву на «ты». — Стоял он тут один. У меня аж сердце сжалось. Такая жуткая окаменелость во всей фигуре.

— Справится. Олег справится.

— Я тоже верю. Хотя такие удары…

— Вроде был проект назначить его урб?

— Он и сейчас пока остается в силе, проект этот. И для Пирогова в нем немало плюсов. Перемена обстановки. И моральная поддержка получается, и всякая иная.

— А что он?

— Сказал, подумает.

Внизу они разошлись: гостиница Веденеева и пустующее по случаю каникул студенческое общежитие, в котором поселили Камышинцева, были в разных частях города.

Утром Камышинцев и Пирогов купили книгу Н. Снежкова «Тихая», выпущенную к юбилею города. Как и оба они, Снежков-Романов связан со строительством моста через пролив: был сотрудником многотиражки, а до этого — дежурным по станции Правобережная, той станции, где работал дежурным Пирогов.

Навели справки, приехал ли писатель на торжества. Оказалось, приехал.

В номере гостиницы они его не застали. Дежурная по этажу посоветовала поискать внизу, в ресторане, — время было обеденное.

Много лет спустя после окончания строительства моста они встречались со Снежковым, когда тот мотался по Средне-Восточной, подготавливая книгу Глеба Андреевича. Но если бы даже не было этой встречи, они без особого затруднения узнали бы его. Хоть и полысел Снежков со времен войны, хоть и начисто побелели уцелевшие на висках волосы, он был, как прежде, сухопар, строен — юноша, да и только. И подвижен. Более того, несколько вертляв — даже за столом — и тем заметен и немного забавен.

Обнялись.

Окинув взглядом с шиком одетого писателя, Камышинцев сказал:

— Какой ты, однако…

— Комильфо? — быстро и не без удовольствия отозвался Снежков. Голос у него был высокий. Прямо-таки женский голос.

— Не знаю, что сие означает, но звучит именно так, как ты выглядишь.

— По секрету, ребята: это лишь потому, что книга вышла.

— Значит, миллионером не стал?

— На данном этапе долгов нет — и то спасибо.

— Дачку-то, наверно, имеешь. Какой писатель без дачи?

— КПСВП.

— Что это?

— В семье у меня такое кодовое выражение в ходу: КПСВП — когда папа станет великим писателем. К примеру, дочь как-то матери: «Ох, какую я шубку в магазине видела! Вот бы тебе». А мать ей: «КПСВП!» Ребята заикнулись о стереопроигрывателе — мать им: «КПСВП!» Издеваются, черти, — недавно в туалете у бачка крышка раскололась, надо бы купить, а ребята: «КПСВП!»

Псевдоним «Снежков» писатель взял еще в пору работы в многотиражке на строительстве моста. Ввиду неблагосклонного отношения к сочетанию своего имени и фамилии — Николай Романов. И без того друзья прозвали «самодержцем». Не ставить же столь постыдную подпись под очерками.

Вечером они втроем пошли в театр на торжественное собрание, и Снежков, не очень-то умевший держать в секрете то, что узнавал от своего друга Долгушина, сообщил, что отставка Веденеева почти предрешена. Камышинцев мог быть удовлетворен. Он и был удовлетворен. И вместе с тем в нем возникло смутное чувство то ли неловкости, то ли жалости, то ли досады на себя.

Отыграл свою оглушительную игру салют, угасли, падая в море, его последние искры, в спокойном синем небе проступили высокие редкие звезды. В городе и на кораблях играли оркестры, на Тихой шел концерт. Голоса певцов то падали к подножию горы, то становились неслышны: порывы теплого ветра уносили их в море или, казалось, совсем далеко — за море.