Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Соболь рассмеялся:

— Как у вас все просто — взял и переехал… Кстати, родителей моих в Москве уже нет. Отец перевелся в Сибирь, откликнулся на призыв: специалисты — ближе к производству… Старик уехал из столицы, а я, грешный, наоборот, не теряю веры возвратиться в Москву.

Лиля слушала, слегка наклонившись. Она никогда не сжимала плотно губ, и это расслабленное положение их делало ее лицо особенно юным. Ее каштановые волосы, спадая назад, не закрывали шеи. В сравнении с их густой, разворошенной массой тоненькая шея Лили казалась еще более тонкой.

На ней было легкое, цветастое, без рукавов платье с большим вырезом вокруг шеи. Оно плотно облегало ее хрупкую фигуру до пояса, а дальше разбегалось в свободную юбку.

Бог знает сколько раз прошли они взад и вперед по тропе, огибающей Новые Лошкари.

Когда начало смеркаться, Лиля повернула к поселку. Но прощаться она не торопилась, и они еще долго бродили по коротким уличкам, то приближаясь к дому, то удаляясь от него.

Добрынина и свою мать Лиля не заметила. Не заметил их и Соболь. Но, проходя мимо дома, Лиля посматривала во двор, на свои окна и отмечала, что в квартире все еще нет света, что, следовательно, матери все еще нет дома. Завороженная своим собеседником и гордая тем, что этот красивый, так много повидавший и так много знающий человек, настоящий, зрелый мужчина, а не какой-нибудь безусый десятиклассник, весь вечер гуляет с ней, старается ей понравиться, Лиля была счастлива и хотела как можно дольше продлить свое счастье. Но каждый раз, видя темные окна своей квартиры, она предполагала, что мать могла быть где-то только с Добрыниным. И тогда она невольно припоминала не только свою обиду, но и обиду, нанесенную Добрыниным Соболю.

Когда они наконец остановились у калитки, было около двенадцати часов. Поселок совсем утих. Только станция продолжала жить своей беспокойной жизнью, и ночь широко принимала возникающие на путях резкие, гулкие звуки.

Взгляд Лили скользнул по окнам квартиры. Они были все так же темны. Лиля опять вспомнила, что означают эти темные окна, и, вспомнив, снова ощутила в себе неприятный нервный толчок.

— Мне пора… поздно, — прошептала она и заспешила к своему крыльцу.

Тусклый свет ночи падал в комнату через окна. Любовь Андреевна сидела все в том же кресле у письменного стола и смотрела на дочь. Лиля разбирала постель. Оголенные руки ее выразительно двигались в полутьме.

С того момента, как Лиля вернулась, Любовь Андреевна еще не проронила ни слова.

— Ты гуляла с Соболем, Лиля? — решилась она наконец.

— Да. А что?

— Ничего… Я ничего… Но поздно все-таки.

Лиля смолчала.

Любовь Андреевна поднялась, сама не зная зачем, прошлась по комнате, потрогала косяк окна, коснулась оконной ручки и затем, вернувшись на прежнее место, остановилась над креслом.

«Ну, что же ты!» — подтолкнула она себя. Пальцы ее забегали по спинке кресла.

— Лиля, нам надо поговорить.

— Обо мне?

— Нет, нет, не о тебе.

— А о ком?

Любовь Андреевна чувствовала, что она начала разговор не так, как намеревалась начать, но, охваченная волнением, была уже не в силах повернуть его в иное русло.

— Нам надо поговорить обо мне… и еще…

Лиля в оцепенении прижала к себе покрывало.

— …Видишь ли, — продолжала Любовь Андреевна, — дело в том, что…

— Не надо! — громко сказала Лиля.

Любовь Андреевна испуганно умолкла, но затем заговорила снова:

— Это важно, очень важно… для тебя, для меня… очень важно.

— Не надо! — повторила Лиля. Она порывисто вздохнула, собираясь добавить еще что-то, но, словно захлебнувшись воздухом и ничего не сказав, опустилась на край кровати.

«Знает, все знает», — мелькнуло в голове Любови Андреевны. Со страхом вглядываясь в глаза дочери, ища подтверждения своей догадке, она спросила:

— Что с тобой, Лиля?

Лицо дочери было так бледно, что казалось, оно светится в полутьме.

— Что со мной? — повторила она за матерью дрожащим, но удивительно чистым, звучным голосом. — Со мной ничего… А вот что с тобой?

И по тому, с каким ударением, с какой холодной язвительностью было произнесено это «А вот что с тобой?», Любовь Андреевна поняла, что Лиля не только все знает, но и ничего не простит. И еще Любовь Андреевна поняла, что где-то глубоко в душе, тайно от себя самой, верила, надеялась, что исход разговора будет совсем иным. Одолеваемая разом нахлынувшей на нее усталостью, она опустилась в кресло.

— Зачем ты хочешь сказать мне об этом? — звенел в комнате дрожащий голос дочери. — Что я тебе? Кто я тебе, чтобы ты говорила мне об этом?

«Пусть, пусть скажет все», — думала Любовь Андреевна, закрыв глаза рукой.

— Кто я тебе? Какая я тебе дочь, если ты, если вы с ним?.. Какая я тебе дочь?.. Как ты могла? Как ты только могла!..

Голос Лили сорвался. Любовь Андреевна подняла голову, усталый взгляд ее встретился с глазами дочери. Лицо Лили судорожно перекосилось, и она разрыдалась.

Любовь Андреевна встала, подошла к дочери, положила руку на ее вздрагивающее плечо. Лиля метнулась, чтобы скинуть руку, но Любовь Андреевна, не обращая внимания на это движение, начала гладить плечо и спину дочери.

— Глупенькая! — сказала она, сама удивляясь спокойствию своего голоса. — Глупенькая!..

Рыдания Лили переходили в тихий, облегчающий плач. Но Любовь Андреевна все повторяла: «Глупенькая, глупенькая!» — и, испытывая невыразимое наслаждение, продолжала гладить спину и плечи дочери.

Город стоял высоко — над крутым скатом берега. Оттого и название ему дали Крутоярск. Железная дорога проходила пониже, ближе к воде. Терраса железнодорожного полотна, устремляясь вдоль реки, опоясывала берег примерно посредине его откоса.

В нынешние времена река поумерила силу, но в старину случалось, что вешние воды подкатывались к самой колее и вылизывали балласт из-под шпал.

Городская станция Крутоярск-первый находилась, разумеется, тут же, внизу, и, зажатая между рекой и горой, не могла расширяться. А город — как и все города Урала, заводской, рабочий, дающий металл и машины, — все шел да шел в рост. Когда-то только и было в нем славы что пристань да толстостенные купеческие лабазы. Теперь на добрых два десятка километров вымахнул он вдоль реки свои концы. Только станция оставалась прежней и не годилась Крутоярску, как детская туфелька юноше-здоровяку. Оттого-то и возник за рекой Крутоярск-второй.

Поезд, которым Овинский ехал в Затонье — пункт оборота деповских паровозов, шел через Крутоярск. После остановки на городской станции сосед Овинского по купе снова улегся спать, и, чтобы не мешать ему, Виктор Николаевич вышел в коридор.

Паровоз ходко тащил вагоны берегом, оглашая реку свистками и бросая дым на расположенные ниже железнодорожного полотна склады, погрузо-разгрузочные площадки, на дебаркадеры, пароходы, баржи и плоты. Было около семи утра, река еще выглядела сонной, но берег уже оживился в преддверии трудового дня.