Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Доска с наколотым на нее чертежом продолжала лежать на письменном столе. Пока Ира копалась в книжном шкафу, Соболь пробежал по чертежу рассеянным взглядом. Вдруг какое-то слово, написанное тушью в нижнем углу листа, задело его внимание. Он вернулся к нему и прочел: «Овинская И. Ф.»

— Это ваш чертеж? — спросил он.

— Вы сомневаетесь? Это что же, комплимент или наоборот?

— Чертеж прекрасный.

— А по-моему, бездарная мазня.

Ира уже шла к нему с книгой. Он кивнул на спецификацию чертежа и сказал:

— У нас в депо секретарем партбюро тоже Овинский. Интересная личность.

— Чем? — спросила она, странно изменившись.

— Абсолютно юморонепроницаем, прямо-таки печальный демон, дух изгнанья. Вы не имеете к нему отношения?

Он задал свой вопрос без всякой задней мысли. Просто спросил — и все. И он не сомневался, что совпадение фамилий случайно.

Ира сделала порывистое движение к доске, словно собиралась тотчас же снять чертеж. Но она не сняла его. Остановив себя, отдала гостю книгу и сказала холодно:

— Да, имею.

Молодые люди вернулись в столовую. Вскоре Ира объявила, что надо укладывать Алешу. Они обменялись еще несколькими фразами, которые были столь же остроумны, как и те, что они произносили до сцены у чертежной доски, но которые сейчас уже не смешили. Ира попрощалась. Лицо ее имело то сосредоточенное и тоскливое выражение, какое бывает у человека, почувствовавшего, что у него снова заныл больной зуб.

Дорогой Соболь утвердился в мысли, что Ира порвала с мужем и что мужем ее является именно Овинский, секретарь партбюро депо. Во-первых, за весь вечер у Тавровых не проронили ни слова о муже Иры, во-вторых, даже в воскресенье его не было с семьей.

Соболь был слишком молод и слишком эгоистичен, чтобы проникнуться пониманием трагедии, которая могла таиться за его открытием. Собственно, он не видел и не пытался увидеть этой трагедии. Разошлись — ну и только.

К Овинскому Соболь не питал каких-либо недобрых чувств. Но Ира запомнилась ему такой, какой она была в лучшие минуты вечера, и, конечно, угрюмый, желчный Овинский, выглядевший много старше своих лет, по убеждению Соболя, не стоил ее. Да и обстановка дома Тавровых никак не вязалась с подвижническим обликом Овинского. В Соболе даже шевельнулось какое-то ревнивое чувство — как посмел Овинский вторгнуться в этот дом: здесь все предназначалось для людей совсем не его типа и не его круга.

Соболю вспомнилась вдруг его мать, ее гордая, полная подчеркнутого достоинства и снисходительности к другим, осанка, ее слитность с тем особенным комфортом и шиком жизни, который она ценила и который умела создавать у себя.

Потом мысли его вернулись к семье Тавровых. «Вот недурная пристань для тебя». Но, едва подумав об этом, он рассмеялся: «Увязнуть в Крутоярске! Спаси меня боже!»

Ему представилось, что будет через несколько лет. Вот он расхаживает по своей свердловской, нет, московской квартире. К подъезду подкатила черная широконосая машина. Это за ним… Потом обширный кабинет в здании министерства. А может, и в здании… Соболь проводит совещание…

Он мечтал до самого Крутоярска-второго и с сожалением покинул вагон.

Вместе с немногими пассажирами Соболь прошел через пустой вокзал. На маленькой привокзальной площади люди растеклись в разные стороны. Соболь ускорил шаги и в полуосвещенном сквере случайно догнал возвращавшегося из рейса Ивана Кондратьевича Городилова.

— Больно шибко бежишь, — сказал машинист, применяясь, однако, к темпу, взятому Соболем. — В театр ездил или к товарищам?..

Хотя они были добрыми соседями, Иван Гроза раздражал Соболя. Раздражал своим каким-то нарочито свойским обращением. Городилов как бы подчеркивал, что он понимает, что они связаны одной веревочкой.

Желая напомнить машинисту, с кем он разговаривает (а заодно и похвастаться своей близостью с Тавровым), Соболь ответил:

— Ездил к Федору Гавриловичу.

— В воскресенье-то! — удивился Иван Гроза.

— Когда же еще в гости ездят?

Городилов присвистнул:

— Скажи на милость! В гости!

Походило, что он не очень верил. Соболя разобрало еще сильнее.

— Между прочим, узнал одну любопытную вещь, — продолжал он, стремясь любой ценой сразить машиниста. — Оказывается, Овинский женат, только с семьей не живет.

Городилов приостановился:

— Что ты говоришь!.. Скажи на милость!

На этот раз его «Скажи на милость!» звучало совсем иначе.

Они повернули к калитке. Машинист открыл ее и пропустил вперед себя Соболя. Около своего крыльца произнес необыкновенно тепло и уважительно:

— Спокойной ночи, Игорь Александрович.

Соболю стало почему-то не по себе.

Состояние неловкости и неуверенности усилилось, когда, открывая ключом дверь, Игорь обратил внимание на книгу, которую держал в руке. «А-а, чепуха, — попытался он успокоить себя. — В конце концов, я же не проговорился, что Ира — жена Овинского».

Он включил свет. Бросилось в глаза, как тщательно и церемонно прибрана его постель. На столе стоял вымытый бритвенный прибор. Соболь постели не убирал и прибора не мыл. «Городилова постаралась», — понял он.

Вспомнилось утро…

Из года в год, каждую осень на обсуждение партийного собрания депо выносился один и тот же вопрос. Это было столь же неизменно и обязательно, как неизменно и обязательно на смену осени приходит зима. И формулировался вопрос тоже из года в год одинаково — о задачах парторганизации в подготовке к зиме.

Зима для железнодорожников что страда для хлеборобов: пока не ударил час, все подготовь, все предусмотри, все рассчитай. И будь начеку.

Нет хозяйства более подверженного яростным атакам зимы, чем железнодорожное хозяйство. Путь, как и локомотив, что несется по нему, обнажен, открыт небу, открыт ветру, снегу и стуже.

Нет людей (разве что кроме часовых на границе), столь постоянно обязанных пренебрегать суровостью природы, как люди железнодорожного транспорта. Что бы ни случилось — вьюга ли такая поднялась, что впереди на каких-нибудь полкорпуса паровоза уже ничего не видно, мороз ли ударил такой, что высунься на ходу из кабины локомотива — и словно пламенем обожжет лицо, — что бы ни случилось, надо двигаться вперед, надо высовываться на ходу из кабины, надо вести поезда.

Нет конвейера более огромного и чуткого, чем железнодорожный конвейер. Где-то на Урале на одной станции застопорится, а в Поволжье и в Сибири откликнется. А что такое одна станция, такая, например, как Крутоярск-второй? Крохотная точечка на карте.

Собрание проходило в деповском клубе. На сцене в центре стола для президиума сидел председательствующий на собрании Кряжев и держал наготове карандаш, чтобы постучать им по графину, если зал слишком расшумится. Доклад делал начальник депо.