Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Наш палатный врач зовет меня образцовой больной. Звучит довольно парадоксально, не правда ли, — образцовая больная.

Через палату от нас умер мужчина, ночью. Его выкатили закрытого простыней на специальной коляске и поставили в конце коридора за ширмой. Почему-то он лежал там до позднего утра. Его сопалатники позавтракали и сели играть в домино — здесь дни напролет играют в домино — там же в коридоре, в нескольких метрах от ширмы. Ноги, закрытые простыней, — я их видела — выпирали вместе с материей ширмы таким, знаешь, жутким бугорком, а рядом играли в домино, вовсю разговаривали, даже смеялись. Ты возмущена, да? Я была потрясена, но потом, когда взяла себя в руки, подумала: а как же иначе? Как?

Конечно, лучше бы не видеть этого, но, если видишь, учись выдержке.

Вот какая получилась у меня жизнь. Суровая, правда? Пожалуй, даже жестокая.

Теперь об одном важном месте в твоем письме. Ты советуешь мне не замыкаться в скорлупу своих переживаний. «Твой индивидуализм, — пишешь ты, — может обернуться против тебя лютым врагом». Сказано довольно туманно, но я понимаю тебя. Когда человека справа и слева подпирают плечом друзья, меньше шансов упасть — это ты хотела сказать, да? Мысль, конечно, правильная, смешно возражать против нее. Здесь мы все товарищи по несчастью, обязаны поддерживать друг друга плечом. Но есть люди, которые поддерживают, а есть люди, которых поддерживают. Где же первые черпают силы, чтобы поддерживать вторых? В себе, Светочка. Значит, прежде всего мобилизуй свои силы. Помнишь изречение: если соль перестает быть солью, кто же сделает ее соленой?

Да, я хорошо помню, как я писала тебе, что не знаю и не хочу знать людей депо, что в Лошкарях я человек временный, присутствую здесь только физически, а душой и мыслями устремлена в другую жизнь. Ты считаешь, что это индивидуализм? Не уверена. Но сейчас у меня есть время подумать, правильно ли я вела себя. И спасибо тебе, что наталкиваешь меня на эти раздумья, хотя я, наверное, неизбежно сама пришла бы к ним. Здесь, в больнице, всех навещают товарищи с производства, сослуживцы, меня же не навещает никто, кроме матери. Не скрою, мне очень больно, особенно в субботу и в воскресенье, когда в палатах, в коридорах и в саду полно посетителей. В такие дни мне даже некуда скрыться со своей болью, кругом люди.

В сущности, у меня никого не осталось, кроме тебя. Но только не подумай, что я пишу эти строки и всхлипываю. Я крепкая, Светочка, я и не подозревала, какой могу быть крепкой, если захочу. Эта осень заставила меня повзрослеть.

А вот мечтаю я все так же. Брожу по больничному саду и мечтаю, мечтаю без конца. Теперь я, кажется, твердо решила посвятить себя медицине. В мечтах я вижу, как приезжаю сюда в Крутоярск замечательным доктором, профессором, может быть, академиком. Здесь, в этой вот больнице, я читаю лекции. Мои нынешние врачи слушают меня затаив дыхание, потому что я сделала много великих открытий, самые страшные болезни отступили перед ними.

Есть у меня свой девиз: «Через несчастье — к счастью!» Вылечусь, поступлю в медицинский институт. Возможно, сначала мне придется поработать медицинской сестрой или кем-то в этом роде.

Светочка, почему ты мало пишешь о себе? Только вопросы мне задаешь, а о себе две строчки. Помню, когда у меня был жив папа, я очень любила ложиться рядом с ним на диване и заставляла его рассказывать сказки. Он сам их придумывал. Но иногда и ничего не успевал рассказать, утомлялся, наверное, на работе. Только промолвит: «Жил-был…» — а сам уже спит. Вот и вся его сказка. Так и у тебя получается: «Жил-был… и спит».

Пиши, родная моя, больше, прямо сюда, на больницу. Целую тебя, твоя Лиля».

Между конторой и общежитием депо, в клубе, именуемом красным уголком, сидела в окружении книжных полок маленькая молчаливая девушка. К ней, в ее трехоконную надстройку, вела узенькая лестница, до того крутая, что даже самый легкий ходок, поднявшись наверх, задерживался немного отдохнуть перед дверью.

Нельзя сказать, чтобы лестница без конца скрипела под ногами посетителей. Случались дни, когда по ее неровным ступенькам не поднимался никто, кроме самой библиотекарши. За книгами больше ездили в город или же пользовались услугами поселковой библиотеки, та была побогаче, чем деповская.

Вознесясь над деповскими путями, сидела в своем трехоконном мезонине маленькая нелюдимая девушка. Внизу, грохоча и дымя, катились паровозы, и мезонин время от времени дрожал, как испуганный. Девушка отрывалась от книги, рассеянно прислушивалась, а затем снова жадно припадала к страницам.

Библиотекаршу не помнили, не замечали, хотя знали о ее существовании. Казалось, исчезни она — и долго, а может быть, и вовсе не хватятся ее в депо.

А вот исчезла, и хватились. Был человек — не замечали, что он есть, исчез — обратил на себя внимание. То в общежитии, то в техническом кабинете, то в каком-нибудь цехе возникал вдруг разговор, коротенький, летучий, как поземочка по сухой дороге: «Библиотекарша-то, оказывается, в больнице». — «Какая библиотекарша?» — «Да наша, деповская. Ну, которая в красном уголке». — «А-а!.. Что с ней?» — «Сырых сказывал, в легких плохо». «В легких?» — «Дело не шуточное». — «Еще бы!» — «Молоденькая совсем…»

С весны до осени просидела девушка в надстройке красного уголка. Иной слесарь за это время лишь два-три раза и поднимался туда. Но прослышал, что случилось с библиотекаршей, и вставала она в его памяти: хрупкая, лицо совсем детское, губы всегда приоткрытыми держит. Немногословная, но вежливая. В общем, славная, замкнутая только… Жалость какая. Помочь бы. А чем поможешь?..

Задержавшись допоздна в комитете комсомола, Рита Добрынина спешила домой. Чтобы сократить дорогу, пошла не через Новые Лошкари, а в обход станции, глухими неосвещенными местами, там, где обычно ходила днем. Пошла и струхнула. Но не повернула на станцию. Только прибавила шагу.

Обогнула огороженные забором пути, на которых покоились заброшенные, отставные паровозы, пробежала мимо длинных складских строений — не встретила ни души. Лишь за складами, в молодом еловом перелеске, услышала, как чьи-то сапоги размеренно и часто звякали подковками о примерзшую землю. За ельником человека не было видно, но по звуку шагов Рита определила, что он тоже шел в сторону Старых Лошкарей.

Она различила его, когда миновала перелесок. Узнала отца и, обрадованная, припустилась догонять.

Максим Харитонович был в рабочей одежде. На утомленном, обострившемся лице темнели свежие мазутные разводы.

— Чего тебя, маш-кураш, среди ночи пустырями носит? — проворчал он, уступая дочери узкую луговую тропу.

— А сам-то!..

— Сравнила… Где замешкалась?