Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Уже несколько раз Любовь Андреевна мысленно приказывала себе подняться наконец и проститься до следующего раза. Она видела, как Лиля тяготится затяжкой свидания, сознавала, что сегодня, как и в другие встречи, ей не сломить отчужденности дочери. И все-таки она все сидела, все тянула и тянула время, надеясь ли на что-то, ожидая ли чего-то, прося ли о чем-то своим немым присутствием.

В палате, пронизанной светом, льющимся из двух больших окон, возле коек температурящих больных шелестел тихий разговор. Там тоже сидели посетители. Но большинство коек пустовало. Больные ушли в коридор. Лиля не температурила, просто мать застала ее в кровати за книгой.

— Тебе неудобно? Дай мне взбить подушку, — сказала Любовь Андреевна, заметив, как дочь, морщась, повела спиной.

— Нет, ничего, ничего, — поспешно остановила Лиля. И в этом ее отказе принять помощь мать ясно различила мстительную нарочитость. Новая боль, вспыхнувшая в ней, прибавилась к тем болям, которые уже были. Они наслаивались в ней за время свидания с дочерью.

Мать встала.

— Надо идти… — произнесла она.

Дочь кивнула.

Мать поцеловала ее в лоб и, собрав все свое мужество, вышла.

«Иди, иди спеши к своему Максиму», — подумала Лиля. И хотя она хорошо сознавала, почему мать оборвала встречу, эти злые слова доставили ей отраду.

Она устала, даже чувствовала себя нездоровой. Поташнивало, слегка кружилась голова. Возможно, влиял стрептомицин — ей недавно сделали укол.

Она вытянулась в постели. Как всегда бывает с человеком, которому нездоровится, ощущение недомогания в первое мгновение после того, как она легла, усилилось. Затем тошнота и головокружение стали утихать.

Обычно в это время Лили отправлялась гулять. Но сейчас, боясь, что недомогание появится опять, решила полежать.

Подтянувшись немного к спинке кровати, она привычными движениями воткнула в штепсель шнур радионаушников. Послышалась музыка. Лиля сразу же узнала вступление Шестой симфонии Чайковского и поскорее взяла наушники с тумбочки.

Вступление продолжалось. Тревожное, грозное, оно предупреждало о каких-то неотвратимо надвигающихся мрачных событиях. Дальше наступили сами события. Запели трубы. Буря грянула. Живое кипение звуков усиливалось. Музыка потрясала… Потом пришло затишье. Грозные события отодвинулись, они глухо рокотали в отдалении. Теперь Лиля с замиранием сердца ждала этого, — теперь должно зазвучать самое впечатляющее и самое прекрасное. Вот оно! Из какой-то лазурной дали медлительно полилась чарующая мелодия, бесконечно нежная и светлая. Наступил тот момент высшего наслаждения, когда Лиля совершенно утрачивала власть над собой, целиком отдаваясь власти музыки. Все в Лиле пришло в движение — волнующее, кружащее голову, теснящее грудь, все в ней ломалось, сладостно страдало и неслось в какие-то выси. Лиля улыбалась сквозь слезы и хотела только одного — чтобы как можно дольше продлилось это насилие над нею, чтобы мелодия повторялась еще и еще…

…Она прослушала первую и вторую части симфонии. Началась третья. Захваченная музыкой, Лиля как в полусне видела перед собой высокие белые стены палаты и дверь, тоже белую и тоже высокую. Дверь открылась. В нее вошли три фигуры, тоже в белом. Что-то знакомое вошло вместе с ними, но что именно, Лиля не хотела знать. Продолжая слушать, она перевела глаза на потолок. Но странно, эти три фигуры остановились возле ее кровати.

— Здравствуйте!

Это сказала девушка. Какое знакомое лицо! И те двое молодых людей — Лиля тоже встречала их прежде. Кто они, к кому? Может быть, к ней? К ней?!

Лиля глянула на соседние кровати. Нет, они пустовали. Значит, все-таки это к ней. Тогда, окончательно возвращаясь к действительности, она сняла наушники и, пораженная, приподнялась. Те трое стояли, натянуто улыбаясь. Но когда Лиля приподнялась и когда они увидели ее изумленные глаза, натянутость уступила место растроганности. Взволнованные, они заулыбались еще шире.

— Здравствуйте! — чуть слышно просипела Лиля.

Она узнала их. Самый молодой, беловолосый, безбровый, с удивительно ясными голубыми глазами, встречался ей чаще других. Второй — широкоплечий богатырь с улыбкой ребенка — встречался, наоборот, очень редко, но зато Лиля знала его, слышала о нем. Она даже вспомнила его фамилию — Булатник. Девушка же запомнилась из общей массы девушек депо главным образом тем, что ездила на мотоцикле.

— Лежите, лежите! — сказала гостья, вступая в проход между Лилиной и соседней кроватью.

— Что вы! — Лиля натянула на плечи край одеяла. — Я могу сидеть… Я и встать могу.

— Ну и замечательно!

Девушка обернулась к молодым людям и энергично кивнула на дверь:

— Прогуляйтесь! Я позову.

На двух удаляющихся спинах смешно болтались концы тесемок, которыми завязывались халаты. Между разъехавшимися полами чернели форменные железнодорожные костюмы. Лиля поняла, почему она не сразу узнала и молодых людей и девушку, — она привыкла их видеть в другой одежде.

Заторопившись, Лиля взяла со спинки стула свой больничный серенький бумазейный халат.

— Где у вас зеркало, гребенка? — деловито спросила гостья.

— Там, — показала Лиля на тумбочку. — Да вы не беспокойтесь, я сама.

Но девушка достала и зеркало, и гребень.

— Вы перебирайтесь на стул, а я заправлю кровать, — предложила она.

Лиля, покоренная, радостная и растерянная, уже не возражала. Пересев с кровати на стул и установив на тумбочке маленькое зеркальце, начала суетливо причесываться.

Рита принялась за постель. То внутреннее напряжение, с которым она вошла в стеклянную, забеленную дверь больничного коридора, теперь улеглось настолько, что Рита уже могла разобраться в своих первых впечатлениях от свидания с Лилей.

Хотя Рита уже давно знала имя Лили, до сих пор она всегда мысленно называла ее «та девочка». Чувство отчужденности и пренебрежения, которое невольно возникает в человеке, когда кто-нибудь посторонний и непрошеный вторгается в его жизнь, не миновало и Риту. Оно не было острым; возможно, оно даже не было достаточно осознанным, но оно было. Сейчас от него не осталось и следа. Единое, острое и сильное чувство — жалость — заполнило Риту. Оттого ли, что Лиля так растрогалась и растерялась, оттого ли, что она выглядела совсем малышкой в этой большой высокой палате, оттого ли, что слишком широкий и слишком длинный халат делал ее совсем ребенком, оттого ли, что она смотрелась сейчас в крохотное зеркальце, приставленное к стакану, и причесывалась суетливо, поспешно и неумело, еще ли отчего-то, — Рита готова была кинуться к ней, обнять ее и сказать слова, каких никогда никому не говорила в жизни.

Когда Лиля, поднявшись, перевязала потуже пояс халата, запахнулась плотнее на груди и несмелой улыбкой дала понять, что она готова, Рита позвала Геннадия Сергеевича и Юрку. Булатник протянул Лиле два увесистых кулька: