Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

…Пройдясь по комнате, Ира села на широкий низенький подоконник. Соболь, оставаясь все там же, на диване, смущенно молчал. Ей стало жаль его.

— Но почему же в депо так плохо с материалами? — спросила она.

Соболь сразу оценил ее помощь и начал рассказывать.

Ира почти не слушала его. «Еще немного, и… — думала она, вспоминая о происшедшем. — А что «и…»? Я позволила бы только поцеловать себя».

«Не так уж мало».

«У него были чужие глаза, совсем чужие…»

«Глупая, но он же не отец тебе, не родственник. Конечно, чужие — какие же еще?.. Нет, они все же не такие, совсем не такие. Чужие. Красивые, но чужие — не твои. Да, да — не твои».

«Что значит — «не твои»? Конечно, не твои».

Она запуталась в словах, которые мысленно произносила. Но она чувствовала, что это верные слова и выражение «не твои» тоже правильно, как чувствовала и то, какими должны быть глаза, — в них сразу посмотришь, как в свои, им сразу, как себе, позволишь все; глядя в них, не будешь думать и помнить, что ты не одна.

— Сказка про белого бычка… — донесся до Иры голос Соболя, — Дорога ничего не шлет, потому что министерство не спустило наряды, а министерство не спустило наряды, потому что дорога не подала вовремя заявки, а дорога не подала заявки, потому что министерство только в октябре окончательно решило, на какую тягу — тепловозную или электровозную — перейдет депо. Царство царя-водокрута.

— Представляю, как трудно приходится папе. Я прямо боюсь за него. С его сердцем!..

— Что ж, он знал, куда шел.

— Что значит — шел? Очевидно, больше некого было поставить. Такое большое дело. Да и момент очень ответственный. Папе предложили, он не мог отказаться.

— Ну, Федор Гаврилович из тех людей, что сами выбирают себе работу.

Казалось, слова эти были лестны: да, отец такой человек, что может сам выбирать; но вместе с тем они заронили тревогу — Ира чувствовала, что в них есть еще какой-то другой смысл, другое значение. Какое?.. Вопрос этот лишь промелькнул в сознании Иры, она не стала задумываться над ним — сейчас ее все еще занимало происшедшее между нею и Соболем.

— Что у вас за экзамен сегодня? — спросил гость.

— Двигатели внутреннего сгорания.

— И как?

— Да вроде готова. Жаль только, не довелось увидеть мощный дизель, вроде тех, что стоят на тепловозах.

— Чего проще, взяли бы да и приехали к нам в депо, — сказал Соболь. Сказал и тотчас же понял, что за глупость он сморозил.

Ира потупилась. Еще более смущенный, чем прежде, гость поднялся:

— Мне пора, служба.

— Вам, наверно, тоже трудно приходится.

— Не столько трудно, сколько тошно. Шплинты, железо, обтирочные концы, кислоты, раковины для умывальников — черт знает за чем только не гоняюсь!

В эту минуту ему не хотелось помнить, что он с радостью поехал в город доставать эти самые «шплинты и обтирочные концы».

— Снабженец! Доставала! — с искренней горечью и обидой добавил он. — Занятие сугубо академическое. Мечта инженера.

— А если серьезно? Какая у вас мечта?

— Потом, как-нибудь потом… — Он вздохнул и глянул на часы.

Ира не удерживала его.

«Кажется, теперь тебе заказана дорога в этот дом, — думал Соболь, шагая в сторону ближайшей трамвайной остановки. — Волокита несчастный». Впрочем, в этот момент его убивало не то, что теперь ему будет неловко приходить в дом Тавровых. Просто было стыдно перед самим собою, досадно, горько; а главное — было одиноко, столь же одиноко и тяжело, как утром.

На остановке он дождался трамвая, идущего к вагоностроительному заводу. Там по договоренности с директором Соболю должны были оформить получение железа для подкрановых путей будущего цеха подъемочного ремонта тепловозов.

Ехать предстояло довольно далеко, почти к самой окраине города. Соболь сел на холодное, трясущееся во время хода трамвая место возле окна. Чтобы отвлечься от мрачных своих раздумий, взялся делать «глазок» — оттаивать в одном месте заиндевевшее стекло и протирать его перчаткой.

Трамвай, шипя тормозами и содрогаясь сильнее обычного, начал сбавлять ход перед очередной остановкой.

— Больница! — прозвучал из конца вагона возглас кондуктора.

Впустив новых пассажиров, трамвай двинулся дальше. Через «глазок» Соболь увидел основательный, с кирпичным низом и железным решетчатым верхом забор, большой заснеженный сад и двухэтажные каменные корпуса больницы за ним. И вдруг тоненько, остро заныло сердце — вспомнилась Лиля…

Хотя Ира без всякого сожаления проводила гостя, в ней возникло ощущение потери. Прохаживаясь в раздумье по комнатам, она оказалась в спальне родителей. Увидела свое отражение в трельяже, скользнула по нему рассеянным взглядом…

Все чудесные первые часы сегодняшнего дня представились вдруг напрасно прожитыми и потраченными совсем не так, как их следовало потратить. Если бы он по-иному начался, этот день, и по-иному длился, если бы Ира впервые за многие дни не испытала вдруг столь сильного ощущения радости и света в себе и вокруг себя, она ни о чем не жалела бы сейчас. Она могла одна пережить горестный день. Горе она не отдавала никому, в горе она могла жить одна. Но в радости она делалась иной. Есть люди, которые счастливы, когда берут, и есть люди, которые счастливы, когда дают. Для Иры полнота радости наступала лишь тогда, когда она получала возможность принести свою радость кому-то другому, — такой она была с ранних лет.

С этим ощущением потери, с неотвязным, смутным чувством сожаления о чем-то, несколько погрустневшая и серьезная, она снова села готовиться к экзаменам.

Ира занималась по нескольким учебникам. Один из них ей дал Федор Гаврилович. Учебник сохранился у него еще со студенческих лет. Вскоре ей потребовался именно этот учебник. Она взяла его и, едва увидев выцветшую карандашную надпись в уголке обложки — «Ф. Тавровый», вспомнила вдруг слова об ее отце, которые обронил сегодня Соболь. Она повторила их: «Федор Гаврилович из тех людей, что сами выбирают работу». Что имел в виду Соболь? Почему эти слова в тот момент зародили в ней беспокойство?

Она повторила их и поняла, в чем дело…

Стукнула наружная дверь дома, в сенях послышались голоса и шаги — вернулись Антонина Леонтьевна и Алеша. Ира вышла навстречу им в переднюю. Она раздела сына и, рассеянно теребя его шарф, спросила мать:

— Скажи, папа очень хотел получить место начальника депо?

— С чего это ты вдруг? — удивилась Антонина Леонтьевна.

— Скажи.

— Дай хоть отдышаться…

— Скажи, мама! Хотел, да?

— Конечно. Он ездил в управление дороги.

— Но ведь в депо о н. И папа знал это.

— По-моему, мы уже говорили с тобой…

— Мы говорили по другому поводу… Мама, ведь папа знал, что о н там, и все-таки добивался.