Вера Кудрявцева - Летний дождь

Мать застыло смотрела в одну точку, жалея сына и не решаясь сказать в его защиту ни слова. Санька тоже сидел, сгорбившись, и терпеливо ждал, когда отец выговорится.

К ночи отец успокоился. Он снял со стены старый «Режим дня» и придумал новый, по которому Санька должен был вставать на час раньше, а ложиться спать на час позже. Но мальчишку отец нарисовал того же самого. И Санька, когда его наконец оставили в покое, показал мальчишке язык и сказал: «У-у, зануда! Вот и живи сам по своему режиму, а я…» И он закрыл глаза и услышал стук колес проходящих мимо поселка поездов. «Эх, уехать бы куда-нибудь! А если к бабушке-прабабушке?» И Санька размечтался: вот уедет он в деревню, а там ведь тоже школа есть. И как начнет он там учиться на одни четверки! Нет, уж лучше сразу на одни пятерки! Ему бы только от «Режима дня» освободиться, он бы и сам сидел за уроками. А то возьмешь иногда книжку в руки, отец увидит и ехидно так скажет: «A-а, за ум, видать, взялся! Ну-ну, до шести тридцати почитай, а там у тебя по режиму помощь по дому, дров матери натаскаешь…» И все. Больше уж ни читать, ни дрова носить почему-то не хотелось.

И так во всем. Только настроится Санька что-нибудь сделать, отец вмешается и будто по рукам его ударит. Один раз принялся Санька лепить из пластилина. Лепил, лепил, и показалось ему, что получился медвежонок, смешной такой, на Чебурашку похожий немножко. И матери понравился этот смешной медвежонок. И тут вернулся из поездки отец.

— Смотри-ка, что сегодня Санька смастерил! — показала она ему медвежонка.

— Ну что это такое! — сразу заныл отец. — Разве это медвежонок? Надо было картинку перед собой поставить и с нее лепить. Ну и пенек же он у нас! Ни к чему не способный! Ни к чему призванья нет!

Больше уж Санька не только лепить — смотреть не хотел на коробку с пластилином.

Да, не повезло ему с отцом. Бывают же другие отцы.

Один раз в трамвае сели впереди него отец с мальчишкой. Мальчишка тот еще меньше Саньки был, а отец с ним как с равным разговаривал.

— Пора, — говорит, — сын, о лете подумать. Как ты считаешь: поехать нам куда-нибудь или дома остаться?

— Конечно, поехать куда-нибудь, — отвечает мальчишка.

— А как ты смотришь на такое предложение: не купить ли нам три велосипеда, три вещмешка, палаточку? Сядем мы все трое, ты, да мама, да я, на велосипеды и покатим по нашим озерам. На одном поживем дня три, потом на другом, потом на третьем.

— Здорово! — согласился мальчишка. — А давай прямо счас заедем в спортивный магазин!

— Давай! — тоже как мальчишка, воскликнул отец. И они стали проталкиваться к выходу, весело обсуждая свое будущее путешествие.

Саньке стало завидно: никогда-никогда отец с ним так не разговаривал.

О чем ни начнет вспоминать Санька, все сплошные обиды в душе оживают. Было ему всего лет пять, когда решил отец научить его читать.

— Не рано ли? — вступилась было за него мать.

— Ничего! Чем раньше начнет, тем больше книг прочитает. Мне не пришлось в свое время книжки читать, пускай он успевает!

И началось!

— Мэ-а, мэ-а, — тыкал отец в букварь, — что будет?

— Мэ-а, мэ-а, — повторял Санька.

Бился, бился отец день, два, неделю. Санька все свое: «Мэ-а, мэ-а…»

— Да ты, оказывается, пенек с глазами! — разозлился отец и захлопнул букварь. Санька же после тех уроков стал отца бояться и ни с какими вопросами ни по математике, ни по природоведению никогда к нему не подходил. И всех книжек, начиная с букваря, тоже словно боялся и долго читал еле-еле по слогам, за что в школе его сразу зачислили в троечники.

Только Галина Васильевна ставила ему иногда четверки. И в четвертом классе Санька стал выполнять задания по русскому языку в первую очередь. Потому что Галина Васильевна ему нравилась, он даже имя ее запомнил. А почему он зауважал эту учительницу?

Однажды отец заставил его десять раз переписать упражнение за то, что Санька подтер одну буковку. Галина Васильевна увидела это и пришла вдруг к ним домой. Саньку в другую комнату выпроводили, но он все равно слышал, о чем они разговаривали.

— Я вас прошу — вы не наказывайте сына таким способом. Он же возненавидит русский язык и вообще учение… И потом… это же не только непедагогично, это… это… бесчеловечно, — выговаривала отцу учительница. — Теперь я понимаю, почему ваш мальчик такой… такой пассивный, робкий, замкнутый…

— Знаете что! — грубо оборвал ее отец. — Моего сына я как-нибудь сам воспитаю! Вы приставлены учить его, вот и учите! Я сам свои обязанности знаю! Я не какой-нибудь там забулдыга! Я передовой рабочий! Мой портрет не зря, наверное, на Доске почета висит! Вы только посмотрите, какой «Уголок школьника» я ему оформил!

— Ну, нарисовать все можно, — усмехнулась учительница и добавила, словно самой себе: — Мне все ясно. До свидания!

С тех пор она Саньку как бы жалела и ставила иногда даже четверки за такие ответы, за которые раньше (Санька чувствовал это) он больше тройки не получал.

Вот потому-то он и выполнял задания по русскому языку старательно и ежедневно. Иногда упражнение было так себе — коротенькое. Но к нему еще три пункта надо сделать: подчеркнуть, выписать, разобрать. Вот уж чего он никогда раньше не делал. А ради Галины Васильевны даже синий карандаш завел и аккуратно, по линеечке, подчеркивал все подлежащие и все сказуемые. «Руку, что ли, поднять завтра?» — подумывал частенько, довольный собой, да никак насмелиться не мог. А потом такое произошло, такое!

После того случая, когда Саньку привел домой милиционер, похожий на артиста, ему строго-настрого запретили даже подходить к трамвайной остановке. Тоскливая пошла жизнь. Друзей у Саньки не было: кто же будет с ним дружить, если к нему нельзя никогда прийти поиграть, да и самого Саньку никуда не отпускали. Все из-за этого проклятого режима.

И все же он ослушался родителей.

Шел раз в школу, косточку для Черныша нес. Черныш — это такая собака в поселке, ничейная. Смешной такой пес: косматый, бородатый, лапы короткие, голова большая, уши как рожки торчат, а глаза умные, добрые. Санька его Дедушкой зовет… То на одной улице его увидишь, то на другой. «Привет, Дед!» — крикнет ему Санька. Или: «Здорово, Дедушка!» И Черныш, хоть и любит полежать, поднимется не торопясь, степенно, разрешит погладить себя, потрепать. Угощение примет, хвостом вильнет — мол, спасибо, друг.

И Санька частенько угощал его то косточкой, то просто корочкой хлеба. Даст с ладошки лакомство, а потом запустит в густую теплую шерсть руки, погреет — и дальше: домой или в школу.

А тут смотрит: нет нигде Черныша. Уж к школе стал сворачивать — глядь, а он спрыгивает с подножки трамвая следом за пассажирами. Издалека увидел Саньку и к нему. «Эх, — достал Санька из кармана косточку, — даже Черныш катается, а мне так нельзя…» Нехотя побрел он в школу, чуть не опоздал. Вбежал в класс уже после звонка. А в классе шум, гвалт, все радуются. Оказывается, Галина Васильевна заболела. «Чему радуются? — подумал Санька. — Все равно ведь счас кто-нибудь придет, может, сама Маруся…» Марусей они прозвали свою классную руководительницу, Марию Максимовну. И правда, тут же она вошла в класс, и все сразу притихли.