Борис Изюмский - Небо остается...

— В одной поре, — сдержанно ответила Лиля. Она не жаловалась подруге на свою неудавшуюся семейную жизнь, только однажды вырвалось в письме: «Не ладится у нас, и, думаю, это необратимо».

— А ученые дела?

— Да вот, еду в ГДР защищаться.

— Вах-вах! — всплеснув руками, вскрикнула Инка, и ее добрые голубые глаза посмотрели с нескрываемой гордостью. — Между прочим, твой учитель Васильцов стал доцентом.

Лиля обрадовалась, услышав эту новость: значит, беды Максима Ивановича позади.

— Работает вместе с моим Колышевым, — так Инка величала своего мужа Тимофея, — у него вторым изданием вышел учебник… На разные языки переведен… Получил двухкомнатную квартиру на Пушкинской, на шестом этаже, — она назвала дом.

Инка, как всегда, знала все обо всех. Словно прочитав недоумение в глазах подруги, пояснила:

— Мой Колышев у него дома бывает… Представляешь, так и не женился. В блуде не замечен, — она расхохоталась неожиданной для нее самой фразе и уже серьезно добавила, словно жалея об этом, — снова живет бобылем.

Инке всегда хотелось, чтобы хорошие люди были удачливы в семейной жизни. В Тиме своем она души не чаяла, пусть он не красавец, но зато исключительно порядочный человек.

— Да, Лиль, твой воздыхатель Вася Петухов в Норильске, женился, у него уже трое петушат…

Она энергично вскочила на ноги.

— Пошли искупаемся! — и натянула резиновую голубую шапочку на коротко стриженные светлые волосы.

Лиля тоже встала. Инка, внимательно оглядев ее, подумала: «Клавдии Евгеньевны порода». У Лили красивые покатые плечи, хорошей формы ноги с полными икрами и маленькой ступней.

— Пошли, подружка, — сказала Лиля и спрятала вьющиеся, аккуратно уложенные волосы под цветную косынку.

Клавдия Евгеньевна отправилась с Вовкой в гости на именины девочки из соседнего дома, и Лиля осталась одна.

В комнату мягко шагнули ранние сумерки. Луч заходящего, солнца скользнул по багрово-фиолетовым хризантемам на столе. В открытую с балкона дверь проникали неясные шумы улицы.

Может быть, найти сейчас в книжке номер телефона Максима Ивановича и позвонить ему:

— Здравствуйте, дорогой учитель! Поздравляю вас…

Зачем? Услышать в ответ вежливую радость в мертвом для нее голосе? Что она ему? Одна из сотен бывших учениц.

Напроситься на визит? Прийти и с порога сказать с наигранной веселостью:

— Без пяти минут кандидат наук горячо приветствует доцента…

Но все это довольно пошло и не для нее. Он начнет расспрашивать ее о семье. Лгать? Выворачивая душу, сказать правду:

— Есть все, кроме счастья, — вызывая ненавистную жалость?

Нарваться на холодок воспитанности:

— Да, да, все это печально…

Или почувствовать такую же отчужденность, как тогда в госпитале? Или — что будет еще больнее — обнаружить у него в доме какую-то женщину, ведь не монах он?

Нет, не будет она звонить и не пойдет к нему.

И все же даже в такой неразделенной любви есть свое счастье, и она не хотела бы, чтобы в ее жизни не было, пусть даже горького, счастья.

Счастливому легко быть добрым, несчастливому трудно не стать злым. Но она не стала злой.

Инка сказала:

— У него усталое лицо, и на висках седина…

Как хотелось бы Лиле усадить Максима — да, да, не Максима Ивановича — в кресло. Он будет в белой рубашке с отложным воротником… А самой сесть у его ног, на скамеечку… Положить голову ему на колени и снизу смотреть в глаза.

Вероятно, у тела есть своя память… Но худо, если ему нечего вспоминать. Его руки никогда не обнимут по-мужски. Учитель, только учитель из детства…

Возвратилась мама с Вовкой. Он был полон впечатлений:

— А торт с орешками… Я два куска съел…

Потом они улеглись, уснули, а Лиля выскользнула на улицу. Горели одинокие фонари. Почти не было прохожих. Она вышла на Пушкинский бульвар и, найдя его дом, села на скамейку в тени акации. Лунный свет ложился на стены домов, тротуары. А на шестом этаже светилось, наверно, его окошко.

Зачем она пришла сюда? Сколько писем — в трудные минуты и в радостях — писала ему, не отправляя. Писала, чтобы не онеметь… Хотя как могла она онеметь, если все время мысленно советовалась с ним, была с ним.

И ревела ночами от невозможности нарушить запретную черту: учитель — ученица.

И кровь пульсировала в истосковавшихся губах. Интересно, сколько может вылиться из человека за жизнь тайных слез?

Ей казалось, что она то и дело попадает изо льда в кипяток. А во сне часто представлялось: отстукивает азбукой Морзе то, что хочет сказать Максиму Ивановичу, но не понимает ответ. Силится понять и не может.

Свет в окне на шестом этаже продолжал гореть. Она медленно пошла домой.

Когда Лиля ехала из Москвы в ГДР первый раз, память невольно выхватывала из прошлого то гибель врачей из их дома, то фашистов, отнявших на ростовской улице чемодан у ее учителя, то веселых молодчиков, ограбивших их, когда с мамой возвращались после менки, то шефа столовой Бернарда, с буйволиной шеей.

Но потом, с каждым приездом туда, она все более убеждалась, что эта Германия — новая и воспринимать ее надо по-новому.

У нее появились знакомые среди немецких ученых, она жила на квартире у симпатичной молодой четы, бывала в Доме дружбы народов, куда приходили иностранные студенты, аспиранты, обучающиеся в немецком университете на рабоче-крестьянском факультете. И когда 7 ноября в этом клубе хором вместе с немцами запели Интернационал итальянцы, индийцы, негры, — она окончательно уверовала, что Германия новая.

Ей нравилось, как работали, создавая ее установку, немецкие рабочие: неторопливо, на совесть, делая все добротно. Хотя бесил педантизм: стоило прозвучать сигналу на обед, как они мгновенно оставляли гаечный ключ на полуобороте.

В одно из воскресений Новожилова много часов провела в изрядно поврежденной Дрезденской галерее. Глядя на «Сад нимф», зал гобеленов, «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, подлинники Боттичелли, Тициана, Рубенса, Ван-Дейка, Новожилова думала: «Какое счастье, что мы спасли все это».

Лиля вышла из галереи и медленно пошла проспектом Тельмана.

Спали в колясках разрумяненные морозцем, будто упакованные в белоснежные коконы младенцы. Афиши объявляли о выступлении Дрезденского оркестра и певицы Элизабет Райке.

Слышался смех детворы, раскатавшей скользанки. Остановила возле себя трехтонку «хорх» регулировщица — плотно сбитая, в грубых сапогах, белом, почти до щиколоток, плаще, на плечах которого лежали ее льняные волосы.

На стене здания висел кумач с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

На перекрестке Улиц меланхолично крутил блестящую ручку одноглазый шарманщик с попугаем на черном ящике.