Александр Андреев - Спокойных не будет

— Я предлагаю,— продолжал Петр,— первую построенную нами улицу назвать именем Сергея Есенина.

— Хорошо,— поспешно отозвалась Анка.— Молодец, Петр, что придумал такое красивое название.

Серега Климов недоуменно пожал плечами.

— При чем тут Есенин, не понимаю. Он же и не строитель и не сибиряк. Он же представления не имел об Ангаре.

Анка перебила его:

— А мы разве сибиряки? А мы разве видели когда-нибудь Ангару до сегодняшнего дня? Вот и не возражай!

— Верно, Анка,— сказал Петр.— Он — Россия! Москва! Кто читал Есенина? ,

Илья Дурасов пожал плечами.

— Что за вопрос! Все читали. Знаем наизусть.

— Читай, Илья.

Илья опешил.

— Сейчас? Здесь?

— Ну да.

— Я всего-то и не знаю.— Илья втянул голову в плечи, горько сожалея о том, что вылез со своим объяснением.

— Читай, что знаешь.

— Читай, читай! — кричали Илье, перебивая друг друга, забавляясь, с насмешечкой.— Послушаем, на что ты годен!

— Ну ладно... Вот, например.— Илья не прочитал, а торопливо, точно его подхлестывали, пробормотал бубнящим голосом, как первоклассник, сдающий урок. Рука его непроизвольно сжимала, комкая, плечо Анки, словно старалась отломить его, и Анка морщилась от неудобства, но терпела.

— Да ну?! — воскликнул Серега Климов, как бы всерьез поражаясь такому признанию.— Неужели не ходил? Анка без плеча останется! Заплачет сейчас...

У Ильи выступил на лбу пот, умоляюще взглянув на Петра, он сказал:

— Не могу. Мешают...

— Читай. Не обращай на них внимания. Тихо, ребята!

— Все.— Илья сел и пригнулся, чтобы его не видели.

— Молодец, Илюша,— похвалил Петр, хлопая в ладоши.— Хорошо читаешь.

— Артист!

— Качалов!

— Яхонтов!

— Встань, поклонись.— Серега тормошил Дурасова.

Илья отмахнулся.

— Отвяжись!

— Сергей Климов, твоя очередь,— сказал Петр.— Или не помнишь ничего?

— Ты шутишь, Петя. Чтоб Есенина, да не помнить! — Серёга ухмыльнулся.— Но я помню такие, которые не совсем прилично читать... вслух.

— У Есенина нет таких стихов,— сказал Петр.

— Как это нет? У такого озорника!.. Я видел его портреты — и в цилиндре снят, и с гармошкой, и под ручку с дамами... Парень что надо. Про луну помните? И про суку...

— У него много стихов про луну,— сказала Анка.— Что ж тут удивительного, он лирик, самый нежный, кудрявый, вот с таким бы под ручку пройти... Ах!

Трифон помрачнел.

— Тебе бы только с другими пройти. Об этом только и мечтаешь. Завидущие твои глаза...

— И про суку хорошо написал,— проговорила Анка, не слушая мужа.— «Семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят... До вечера она их ласкала, причесывая языком...» Плакать хочется, как хорошо...— На глазах у нее выступили слезы, она села и уткнулась лбом в плечо Трифона.

Елена осторожно погладила ее по спине.

— Я же не про ту суку говорю, Анка,— сказал Серега.— Про другую... Вот...

Анка повернула к Сереге охваченное тревогой и болью лицо с круглыми остановившимися глазами, в них еще поблескивали слезы.

— Неправда это! — крикнула она.— Это же страшно.

— Еще бы! А ему, ты думаешь, не страшно было... Каждый день гулянки да кутежи... С этой бабой... иностранкой... Он видел, куда катится, и остановиться не в силах был... Тут не то что такие стихи — вопить в пору. Погибаешь. Да, братцы... Жизнешка-то несладкая, видать, была у парня. Хмельная и неспокойная...

— Хватит, Серега, не пугай нас и не путай нам карты,— сказал Трифон.— Разговорился, оратор. Сядь. Ты его знаешь с одного бока, я — с другого.

— С какого? — спросил Серега и поежился: дрова в печке прогорели, и в палатку прокрадывался холод.— Кто там поближе? Подкиньте дровишек...

Илья Дурасов, присев, накидал в печку поленьев, и они через минуту загудели, разгораясь.

— Давай, Трифон, показывай свое искусство...

— Только человек светлой души, кроткий мог написать так трогательно. Анка, встань, я стану читать тебе про Иисуса-младенца.

Ребята оживились, переглядываясь, точно ожидая представления. Катя Проталина сидела рядом со мной.

— Какой он смешной, этот Трифон,— прошептала она.— Занятный...

Анка встала, и Трифон повернул ее лицом к себе. Укрощая силу своего баса, он прочитал, растягивая слова, ласково:

Запнулся, надавил ладонью на лоб, вспоминая: Анка шепотом, как на уроке, подсказывала ему. Трифон дочитал до конца:

Он расцвел в улыбке, победоносно озираясь,— осилил. Анка потрепала его по щеке и поцеловала в бровь.

— Передаю слово Елене Белой,— сказал Трифон, садясь.

Петр выжидательно взглянул на жену. Она медленно поправила сползшую на глаз белую прядь и, как сидела, опершись локтями о колени, положив подбородок на ладони, не сводя взгляда с малинового бока печки, стала произносить слова, негромко, однотонно и четко; изредка останавливалась и замолкала, точно уходила из этой палатки куда-то далеко, к другому пристанищу, затем возвращалась опять, и опять ровно, с оттенком изумления и тоски звучал ее голос.

Я слушал, пораженный мыслью о том, что каждый искал и находил у поэта свое, близкое, созвучное — печаль, мечту, сожаление о несбывшемся,— искал сочувствия своей радости или боли и это свое — строчками его, мыслью его — передает другим. И мне вдруг стала понятна не только сама Елена, но ее судьба, нелегкая, с промахами, с горькими разочарованиями, с рискованными поступками, с безднами, в которые вот-вот сорвешься. Мне понятно было ее одиночество среди нас — оправдывал я его или порицал, это все равно, главное — понимал...

Только сейчас я догадался, что Анка беременна. От этого она в дороге по тайге была несвойственно для нее нервной до капризности, и слез не надо было долго ждать — они стояли рядом. И жест Елены воспринимался теперь по-иному: так может погладить — легким и нежнейшим прикосновением — женщина другую женщину, будущую мать...