Александр Андреев - Спокойных не будет

— Нас вы считаете чужими? — спросил Леня Аксенов.

— Нет, не считаю. Но перед своими несу моральное обязательство. Буду рад, если все остальные присоединятся к тому, что я скажу...— Петр, держа перед собой алюминиевую кружку с шампанским, взглянул на меня, потом на Трифона, на Анку, Илью, Серегу, Васю, тронул за плечо Елену, сидящую рядом с ним.— Друзья мои, мы только начинаем обживать этот берег. Но уже кое-что испробовали. И к морозу прикоснулись вплотную, и снабжение идет по бездорожью, и широкого экрана пока нет. Мы ведь у истоков огромного начала... Посмотрите-ка туда, вперед.— Он протянул руку в сторону темного угла столовой, и все невольно повернули головы, чтобы взглянуть в том же направлении.— Вон он, город,— видите? — молодой, в огнях, с дворцами — весь берег занял! Он возьмет у нас не один год жизни, немало сил... Будут весны, осени, зимы, дожди, ненастье. Все преодолеем. Нет большего счастья, чем счастье преодоления!.. И опять я, как тогда, в общежитии, заявляю: на легкое не рассчитывайте.

— А ты нас не пугай! — негромко, но веско сказал кто-то.

— Не пугаю, но предупреждаю: неуверенных прошу разрядить обстановку, чтобы дать простор деятельным и уверенным.

— Таких не предвидится,—сказал Трифон.—Закругляйся.

Петр неожиданно рассмеялся.

— Вот люди!.. Никогда не дадут поговорить. Что ж, с Новым годом, товарищи, с новыми успехами!..— Он приподнял кружку, призывая всех присоединиться к нему, выпил до дна, сел и поцеловал Елену.

Катя Проталина тоже выпила, поставила стакан и, счастливая, с сияющими радостью глазами, повернулась ко мне.

— Хорошо-то как, господи! Алеша, можно, я тебя поцелую? Нет, ты меня поцелуй.

— С наслаждением, Катя,— сказал я и поцеловал ее.

Леню Аксенова, видимо, забавляла и сама Катя и ее чрезмерная восторженность.

— Быть может, синьорита, вы прибегнете и к моей помощи и смысле поцелуев, я пока свободный и смогу уделить вам крупицу своего внимания...

— Что ты, Леня! — Катя, смеясь, махнула на него рукой.— Тебе рано целоваться. Ты еще маленький...

Леня, откинув голову, взглянул на нее снисходительно.

— Разве вы не замечаете, синьорита, что я выше вас на целую голову? Во всех отношениях, учтите...

А застольное веселье уже набирало свою силу и размах, все забыли, где это веселье происходит, в каком здании, в каком месте. Трифон сбросил с себя кумачовый балахон и шапку, сорвал с лица паклю и, поставив на колени аккордеон, заиграл. И уже содрогнулось здание от первых пробных перестуков каблуков, уже образовался круг, и в этот круг выталкивали еще не осмелившихся плясунов. А те, что оставались за столом, произносили тосты, сепаратно, друг за друга, чокались, выпивали и целовались, клянясь в верности.

— Илюха,— говорил Серега Климов, держась за отвороты пиджака Ильи Дурасова,— я тебе друг. Ты знаешь, что я тебе друг по гроб жизни! Ты в прорубь головой — я за тобой. Вот как! Потому что люблю...

Илья ковырял вилкой холодную котлету.

— Отцепись, Серега, пиджак помнешь. Хорош ты друг, если сбежать хотел прямо с дороги. Товарищ называется...

— Вспоминаешь? Печальный факт в моей биографии, единственный, вспоминаешь. А ты про хорошее вспомни.

— Хорошего-то у тебя больно мало,— хмуро сказал Илья.— Зачем Алешку Токарева обидел? Потому что пакость уже не умещается в тебе, надо на кого-то вылить.

Серега вскрикнул, обиженный, кривляясь:

— Подумаешь, персона! Слова сказать нельзя. За кого заступаешься-то? Ну ладно, я сказал не то, вообще не надо было ничего говорить... Да еще при генеральском сынке. Ну, я виноват. Хочешь, пойду повинюсь перед ним? Хочешь?

— Хочу.

Серега стремительно вскочил и очутился возле меня.

— Алешка,— сказал он, оглядываясь на Илью,— я винюсь перед тобой. Я свинья, я не смел тебя тревожить в такой момент, даже напоминать не смел. Ты меня простил?

— Простил, Серега,— сказал я.— Все в порядке.

— Видишь, Илюха! Он же настоящий друг. Давай поцелуемся, Алеша...— Он звонко чмокнул меня в щеку и отодвинулся опять к Илье Дурасову.

Катя спросила:

— Что у вас было, Алеша? Вы поссорились? Из-за чего? Он тебя оскорбил?

— Чепуха. Мало ли что может быть между людьми, когда они долго живут вместе — в комнате или в палатке — и успели друг другу надоесть!..

Она помахала пальчиком перед моими глазами.

— О, ты что-то скрываешь! Ох ты и хитрый, Алеша! По глазам вижу. Потанцуем немного?

Мы вылезли из-за стола, вступили на «пятачок», где толкались, задевая друг друга, танцующие. Было жарко, шумно и тесно. Столовая напоминала корабль, который сорвался с якоря и пошел, покачиваясь, по волнам, вольный и сверкающий, сквозь тайгу, сквозь стужу, сквозь ночь...

Трифон не переставал играть, отрывал пальцы от клавишей только за тем, чтобы взять стакан и отхлебнуть вина. Анка сидела рядом и платочком смахивала с его лба, из под крутой медной пряди, крупные капли пота. В коротенькую паузу, пока Трифон промачивал горло, Анка подступила к нам и попросила меня:

— Алеша, потанцуй со мной. Извини, Катя...— Она грубовато взяла мою руку и положила себе на плечо; отдалившись немного от Кати, она спросила строго: — Ты всерьез ею увлекся?

— С чего ты взяла?

— Я все замечаю, можешь быть уверен. Ты сказал ей, что женат?

— Зачем?

— А чтобы она не питала надежд. Ты ей нравишься, я это вижу.

— У нее жених есть. В армии. Скоро приедет сюда.

— Жених далеко, а ты рядом.

— Как ты можешь о ней так нехорошо думать, Анка?

— Я о ней очень хорошо думаю, Катя замечательная. Но ты тоже не плох.

— Она мне нравится. Но как-то по-другому, как товарищ, что ли...

— Она тебе — как товарищ, а ты ей — как парень, мужчина. Вот и скажи ей прямо, откровенно. А если духу не хватает сказать, значит нравится не только как товарищ. И я не удивлюсь: она не может не нравиться. Но тогда напиши Жене, расскажи ей все начистоту, пускай и она чувствует себя свободной.

— Она, я думаю, и так свободна.

Анка, откинувшись, взглянула на меня как бы издалека.

— Нехорошо сказал. Выходит, мало ты ее знаешь, Женю, хоть и считаешься мужем.

— Вот именно, считаюсь.

— Опять нехорошо сказал.— Анка вздохнула как будто с разочарованием.— Иди, Катя ждет. Скажи, что у меня голова закружилась.— Она оставила меня и пробралась сквозь толчею к Трифону.

— Чем она расстроена, Анка? — спросила Катя, когда я к ней вернулся.

— Просила, чтобы я повлиял на Трифона, винца тянет сверх меры.

— Что ты! Он пьет меньше других, я за всеми слежу. Тут что-то другое... Ах как жарко, тесно!..

— Выйдем прогуляемся,— предложил я.

— Выйдем.

Мы незаметно оделись и вышли на волю. Холод как будто поджидал нас за дверью, сразу же окружил, постепенно сжимая объятия. Небо застыло, черное, глухое, в тусклых звездах, задернутых реденьким туманом. Застыла тайга, тоже черная и глухая. Кажется, что и жизнь застыла. Лишь тончайший треск, как от пылающих поленьев, наполнял воздух. Катя взяла меня под руку и ознобно вздрогнула, то ли от стужи, то ли от волнения.