Николай Золотарёв-Якутский - Из тьмы

Возле шалаша он нашел еще теплое кострище, над которым поднимался легкий дымок. «Неужели они ночуют здесь?» Шалаш оказался пустым. Уосук раздул костер, подогрел чайник и развернул Варварин узелок. В тряпице он обнаружил хлеб, кусок вареного мяса, осьмушку чая и две коробки спичек.

Подкрепившись, Уосук забрался в шалаш и без сновидений проспал до рассвета.

И снова в путь… Он шел по тракту, хотя понимал, что здесь легко попасться в лапы белых — другой дороги он не знал. Он чутко прислушивался к лесным звукам, опасаясь погони. И вот в середине дня сзади действительно послышался топот копыт. Беглец свернул с дороги и залег в молодом ельнике. Показалась бричка. В ней сидел Разбогатеев. Сзади скакали конные милиционеры. Сколько их было — Уосук сосчитать не успел.

«Дальше идти нельзя. Придется ждать, пока они не вернутся», — решил Уосук. Он нашел сухую ложбинку, натаскал туда березовых и лиственничных ветвей и лег. До Салбана оставалось верст пятнадцать, значит, раньше ночи им не обернуться. Уосук задремал. Кончился день, высыпали звезды — преследователи не возвращались. Наверное, заночевали в наслеге. Прошла ночь, засияло солнце. Уосук не трогался с места.

Разбогатеев проехал назад в полдень. Уосуку показалось, что на этот раз милиционеров стало меньше. Значит, где-то устроена засада? Где же? В отцовской юрте?

Уосук решил выждать. Он смастерил над своим лежбищем навес и, экономно тратя еду, просидел еще трое суток. За все это время по дороге не прошел и не проехал ни один человек.

Погода менялась в день по нескольку раз. То лил дождь, то дул ледяной ветер. Солнце выглядывало все реже. Кончилась еда. «Неужели они до сих пор там? Или я ошибся, и в Салбане никто не остался?»

Еще день-два — и он вообще не сможет двинуться. Нет, надо все-таки идти. Пусть засада. Помогут отец и мать лишь бы только увидеть их подальше от юрты…

Вдали послышалась монотонная якутская песня. Уосук присмотрелся. На дороге показался бык, неторопливо шествующий в сторону Салбана. За ним волочились тяжелые сани, на которых с вожжами в руках восседал крепкий старичок с бронзовым лицом и белой бородкой.

«Только сядет якут на быка — певец», — припомнил Уосук присловье. Он встал, отряхнул пиджак и. чтобы не испугать старика, подождал, пока он проедет. Затем вышел на дорогу и негромко позвал:

— Отец! Эй, отец!

Старик остановил быка и обернулся:

— Э-э, человек! Откуда взялся? Кэпсё! [15] Кэпсе — рассказывай; якутское приветствие.

— Ты куда едешь?

— На дальнее озеро. Рыбу ловить.

— До Салбана доедешь?

— Э-э, нет. Версты три останется.

— Подвези, отец!

Рыбак как будто обрадовался.

— Садись! Бык у меня сильный потянет и двоих. Опять же веселей..

Бык размеренно шел без понуканий, видимо хорошо зная дорогу. Некоторое время старик молчал, присматриваясь к юноше.

— Что-то я тебя раньше не видел!

— Я не здешний. Из Вилюйска иду.

— И все пешком? А по одежке судя, не из бедных.

— Как раз из бедняков. Самых последних… Я, отец, в Якутске учился. Вдруг — революция. Семинарию закрыли. Теперь вот домой иду. Денег на ямщика нет, потому и пешком.

— Далеко, стало быть, идешь?

— В Белое. Слыхал, может?

— Нет, не слыхал.

«Еще бы ты слыхал». — улыбнулся Уосук. Название это он только что придумал.

— А Салбан тебе зачем? Ночевать будешь?

— У Никифора Токура. Знаешь?

— Знаю такого… — недобро протянул старик. — Он что же, родня тебе?

— Сын его со мной учился.

Старик проворчал что-то себе под нос.

— Как живут Токуры, старина? — с замиранием сердца спросил Уосук, готовый к самым горьким вестям.

— Как не жить! Живут, перебрасываясь кусками сала. Нам такого богатства не видать, — осуждающе проговорил старик.

— Ты шутишь, что ли?

— Какие там шутки! Ты сам-то бывал у Токура?

— Давно… Проезжал лет пять тому через Салбан.

— То-то и оно. Токур теперь богач из богачей. Не в дырявой юрте — в настоящих хоромах живет!

— Что за чудеса!

— Пожалуй, не поверишь. Сына своего единственного купцу продал. Того самого, с которым ты учился. Продал ребенка и сам продался — первым помощником стал у купца. Берет у него чай, табак, водку, тряпье разное и обменивает в наслеге на пушнину, скот, масло. Само собой, не без выгоды для себя. Оделся-обулся, скот завел… Дальше — больше. Обнес столбовой изгородью летнее пастбище Улахан-Сысы и дом себе там поставил. Раньше полнаслега скотину пасло, а нынче одни Токуры блаженствуют. Бедняки шум подняли, к князю своему, Хахарову, кинулись, а тот: «Никифор теперь родственник купца Разбогатеева, не знаете, что ли? Помалкивайте, пока целы!» Пожаловались салбанцы начальству вилюйскому. Прибыл заседатель — и прямо к Токуру. Чем угощал его Никифор — неведомо, только на другой день собрал заседатель народ и сказал: «Никифора Токурова не трогать! Это пастбище принадлежит ему». И укатил.

«Неужели все это правда? Да, облагодетельствовал меня купец… кругом озолотил! И меня, и моего отца купил. Не поймет меня отец, не поймет…»

Бык не спеша перебирал копытами, шумела тайга. Уосук сбивчиво и невпопад отвечал на вопросы старика. «Разбогател отец. Небось батраков завел. Мучит их так же, как его мучили. Что скажу ему? Что? Как в глаза погляжу? Есть несчастные — без отца. А у меня сразу два. Лучше бы мне не знать такого счастья…»

— Что замолчал, парень? — повысил голос рыбак. — Проголодался небось?

— Это верно, — слабо улыбнулся Уосук.

Старик молодо спрыгнул с саней, вытащил чайник, развел у дороги костер. Уосук с жадностью накинулся на лепешки. Старик сочувственно покачал головой.

— Я здесь сворачиваю. А тебе прямо, — сказал он.

— Что ж, — встал Уосук, — спасибо тебе, отец. За все спасибо!

Он крепко пожал старику руку и зашагал по дороге. Еда придала ему сил, он шел бодро и быстро. Солнце клонилось к закату, когда тайга расступилась и Уосук оказался на берегу Джелеккёя. Он сразу узнал родное озеро. На противоположном берегу чернела покосившаяся юрта.

Вблизи заброшенное жилище показалось еще горемычнее. Глиняная обмазка наполовину обвалилась со стен, обнажив тощие жерди. Окна зияли черными дырами, у порога валялась снятая с петель дверь. Уосук шагнул в юрту. Правая сторона камелька, у которой он любил греться зимними вечерами, обрушилась. На земляном полу желтели потрескавшиеся деревянные миски, среди них Уосук увидел и крохотную — свою, напомнившую ему безвозвратное босоногое детство. Он осторожно поднял ее, сдул пыль и положил в карман.

«Значит, в Улахан-Сысы», — подумал он.

Он плохо знал дорогу к этому аласу и, пока добрался, солнце зашло. В густых сумерках он увидел большой господский дом и несколько построек вокруг. В хотоне [16] Хотон — хлев. звякали ведра — должно быть, доили коров. Уосук в нерешительности остановился. Куда идти? В дом? А если засада? Мать, наверно, в хотоне — где же еще будет хозяйка в час дойки? Уосук покружил по опушке, присматриваясь, и двинулся к хотону. Вдруг где-то рядом блеснула слабая вспышка, и в то же мгновение страшный удар в грудь опрокинул Уосука навзничь.