Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

Алексей Толстой – граф сомнительный, а аристократ никакой. По недоразумению его числили аристократом. А он певец власти, он, если и дворянин, то времен петровских, когда аристократизмом в России и не пахло.

Оттого с таким смаком писал о петровском насилии. У него все герои насильники – от царей до акцизных чиновников. О насильничанье он писал с грубым удовольствием.

Самый точный его портрет у Кончаловского: толстый жизнерадостный человек, полный сил и вожделений, жрет мясо.

Жил Алексей Толстой с грубым удовольствием. Талант его от чресел. Однако подлинный.

Эренбург себя выдумывал. Алексей Толстой – нет. Он таким и был – воспеватель насилия и сам насильник. И в этом был талантлив.

В нем ни сентиментальности, ничего святого – нет.

Он ни помещикам из ранних своих вещей, ни мужикам, которые жгут помещиков, не сочувствует.

Сильный, жизнерадостный, талантливый. Креста на нем нет.

Русский аристократизм начинался с Пушкина, окончился Ахматовой.

Из русских царей аристократами были два первых Александра. Первый тоже с небольшой оговоркой – участвовал, хоть и без желания, в убийстве собственного отца.

Роман В. Максимова «Семь дней творения» принадлежит к новому периоду русской литературы, может быть, впервые так четко и полно обозначает его начало.

Истоки этого романа лежат в предыдущем периоде нашей литературы – в произведениях Солженицына и «Докторе Живаго» Пастернака.

Но Максимову удалось соединить эти две важнейшие струи предшествующей прозы в нечто единое, мощное и стройное и впервые выразить практическую потребность современной души в обновлении, утвердить веру в возможность этого обновления и наметить пути к нему.

Пастернак жил в верхнем этаже духовной сферы, о практическом приложении своего идеала он не мыслил, заботясь, скорее, о построении личной кельи духовного спасения и воспаряя из нее лишь в высоту, в беспредельность, а не выращивая свой идеал вширь; не видя возможности беспредельно выращивать его вширь, ибо обстали его слепые души, которые (по ощущению Пастернака) неминуемо воспрепятствуют этому расширению.

Солженицын, напротив, воспаряя ввысь, постоянно думал и об обширности народной потребности духовного обновления и с ней сообразовывал возможность расширения сферы своего идеала. Однако эта сообразованность идеала со слепотой душ, эта боязнь натыкания на слепоту невольно сужала сам идеал Солженицына, придавала ему вид промежуточной организации. Кроме того, Солженицын, в отличие от Пастернака, взыскующего града, – учитель жизни, проповедник и много лучших сил положил на обличение, на расчистку места для будущего храма. Он предлагает практическое начало обновления в понятной массам работе построения храма, где потом только прозвучит истинный призыв к обновлению.

Сужение сферы идеала у Солженицына существенным образом деформирует сам идеал. Промежуточное дело построения храма требует некой промежуточной организации, которая для Солженицына есть церковь, нация, государство – земное триединство на пути к внеземному.

Солженицын считает, по Ветхому завету, по слову Моисея, что поколениям рабов не завоевать землю Ханаанскую, не возродить духовное существо нации. Поколение рабов способно лишь к промежуточному делу строения храма, не зная, может быть, об истинном назначении храма («история иррациональна»). Поколение рабов может построить и языческое капище, ибо не знает, что строит. Ему нужна вера в непогрешимость вождя и пророка. И себя вождем и пророком предлагает Солженицын, смело принимая на себя показательный для несвободных подвиг гражданского поведения.

Мысль Солженицына: одним еще рано идти к высотам духовного обновления, другим – поздно.

Максимов – и в том его сегодняшнее значение – с полной силой художественной убежденности утверждает, что никогда не поздно. У него нет ни снисходительности к народу, ни неверия в силы нации. То, что Солженицыну кажется концом дела, Максимов утверждает в качестве начала.

Сперва построение духа, потом построение храма, церкви, нации, общества.

Максимов предлагает сообщество в духе при равной индивидуальной ответственности, при равных способностях к постижению истины, без вождя и пророка.

При посредстве мысли и искусства, не учительском посредстве, а при свете искусства и мысли, в атмосфере искусства и мысли.

Высоту Пастернака он полагает возможным раздать беспредельно вширь.

Искусство наших дней с подобной задачей – задачей человеческой, демократической, путеводной – требует особой эстетики. Требует нового определения литературы.

Литература – это не стихотворство, даже не поэзия, не художество (это лишь ее части и формы), даже не самовитое, пусть хоть тончайшее и точнейшее раскрытие личности – а служение и жертва и постоянное радостное обновление духа, обновление его в форме опыта мысли и чувствования, и создание атмосферы обновления вокруг самой толщи народа, нации, человечества.

Не было (ли) это всегда сутью нашего искусства с его рождения – с Пушкина?

Суперменская идейка наличествует у нас не в форме философской абстракции, а как бы в виде социальной альтернативы – быть или не быть, альтернативы субординационного, бюрократическо-технократического общества.

Суть же современного суперменства в том, что оно не природное, как, скажем, у Наполеона, а по принадлежности. По принадлежности к касте, к слою, к вере или к мафии.

Современное суперменство – мафиозное. Его даже и называть лучше мафиозностью.

Супермен природный силен именно своим выделением из массы, из некоего сообщества. Он законы любого сообщества презирает и становится выше любого закона.

Мафиозник сам по себе слаб. Он становится силен, лишь присоединяясь к некоему множеству, принимая закон этого множества, более того – становясь рабом этого закона.

Мафиозность – глубочайшая черта современного самосознания. Править миром, или идеями мира, или его богатствами через мафию, через организацию слабых суперменов.

Мафиозностью отдает современная философия технократизма, любая идеология партии, нации или церкви.

В «Карантине» Максимова «прозрение», «духовное возрождение», в сущности, приход к духовной мафии.

Есть даже особая круговая порука, которая должна связать членов духовно-церковной мафии и Максимова, – круговая порука греха. К очищению можно прийти только посредством греха. Это попросту сказано в русской поговорке: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься.

Грех для последующего спасения, то есть искус для приема в мафию веры, – такова генеральная идея «Карантина».