Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

В широком смысле терпимость и гуманизм относятся к сфере эгоистического характера.

Эгоист – художник.

Фанатик – политический деятель.

Фанатизм и эгоизм в чистом виде встречаются редко. Это лишь главные типы.

В реальности степени, переходы, смещения и условия осуществления бесконечно разнообразны.

Фанатизм и терпимость также и главные типы общественной психологии и даже организации общества. Не будем решать, что здесь первично и какие именно условия порождают тот или иной тип общественной психологии.

В развитой Германии и отсталой России возможны были одинаково фанатические устройства – с теми же ирреальными целями и с тем же кровавым способом осуществления. Сходство, впрочем, только этим и ограничивается. Я бы не стал сравнивать сталинизм и гитлеризм по другим параметрам, кроме их убийственности.

Может быть, в фанатизме бог или история создают первый противовес своим объективным законам, давая своему инобытию, своему порождению и исторжению – человеку – проявить волю, равную силе творения, – волю к разрушению. (Подумать об этом.)

Нет пропасти между индивидуальной и общественной психологией. Личность сильна в истории и порождает характерные формы жизни.

Наука ближе к фанатизму, искусство ему противопоказано.

Наука теряется и путается в обилии фактов. Ей нужна ирреальная модель мира (общества?), чтобы справиться с фактами. Поэтому цель науки сродни фанатизму – она ирреальна. Есть тип ученого-фанатика. Фанатик в искусстве невозможен, ибо фанатик не воспринимает пластики мира.

Искусство лучше, чем наука, справляется с жизненным материалом и легче постигает истинное состояние мира. Поэтому научные истины временны, а достижения искусства не подвержены времени.

Наука может служить безнравственной цели. Искусство – никогда, тогда оно перестает быть самим собой, становится имитацией искусства.

Искусство нужно для науки вовсе не для ублажения и отдохновения научной элиты и не для направления научной мысли на путь служения добру, то есть устроения человечества в наиболее комфортном состоянии. Нет! Искусство дает науке в особой форме указание об истинном состоянии мира! Искусство не подспорье, а равная науке область жизни.

Неизвестно, что кому больше дает.

Страсть сама по себе не подлежит нравственной оценке и не относится к области нравственного. Если искусство целиком, во всех своих отправных точках, в материале, в течении и в результате, относится к нравственности, то страсть сама по себе, то есть как материя и протекание, не имеет нравственного определителя. Поэтому нет хороших и плохих страстей, а есть возвышенные и пагубные – то есть определителем их является направление и результат. (Тоже подумать подробнее.)

Догматизм – фанатизм без фанатика. Оставляя ирреальную цель, догматизм изменяет средства, отказывается от фанатических, то есть убийственных, средств к достижению цели. Но фанатическая цель требует фанатических средств. В догматизме цель постепенно выхолащивается, остаются только средства. А средства без цели – форма. Догматизм – господство формы.

Фанатизм свежее и одушевленнее. Он относится к сфере эмоций.

Догматизм – мертвая форма, форма, умерщвляющая эмоции.

Тридцать седьмой год загадочен.

После якобинской расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией, священством, после кровавой революции сверху (был страх, не было жалости), произошедшей в 30—32-х годах в русской деревне, террор начисто скосил правящий слой 20—30-х годов.

Загадка 37-го в том, кто и ради кого скосили прежний правящий слой. В чьих интересах совершился всеобщий самосуд, в котором сейчас можно усмотреть некий оттенок исторического возмездия. Тех, кто вершил самосуд, постиг самосуд.

Казалось прежде, что самое загадочное – знаменитые процессы, где бывшие революционеры и каторжане, стойкие и гордые перед царским судом, без лишнего слова разыгрывали жалкий и подлый фарс, признавались в предательстве и шпионстве, предавали себя и своих товарищей.

Перед самосудом все бессильны. Самый худой суд – ничто перед всесильным сапогом, отбивающим внутренности, бьющим не до смерти, а до потери человеческого облика. Не жизнь себе зарабатывали подсудимые страшных процессов, а право поскорей умереть. Они-то знали, искушенные политики, что дело их – хана.

И разыгрывали свои роли только потому, что сапог сильнее человека, что геройство перед сапогом возможно один раз – смерть принять, а ежедневная жизнь под сапогом невозможна, есть предел боли, есть тот предел, когда вопиющее человеческое мясо молит только об одном – о смерти – и готово на любое унижение, лишь бы смерть принять.

Психологические основы самосуда мог понять и возвести в государственную практику только трус, сам в уме носящий призрак самосуда и понимающий неукоснительную действенность расправы и преимущество его над судом.

Покушение – вид расправы, вид самосуда. Сталин всегда боялся расправы, покушения, террора.

И самосуду противопоставил самосуд. Видимо, играл роль и предрассудок партийности, но – я убежден – не он определял поведение подсудимых 30-х годов. Потому что были разочаровавшиеся и просто умные и сильные, а вели себя одинаково – признавались в несодеянном и предавали.

Загадки процессов в наше время во многом уже разгаданы и объяснены. (Реабилитация Бухарина лишь по государственной линии означает неотказ от сталинизма.) Историки, конечно, еще долго будут раскапывать всю закулисную механику, все хитросплетения, все сложности взаимоотношений между судимыми и судьями – все это уже детали.

Тридцать седьмой год загадочен по своему социальному смыслу.

Как мы ни привыкли, проживая русскую историю, к кровавым ситуациям (мероприятиям), все же они, в некотором отдалении, обнаруживают некую цель или хотя бы направление. Такова, например, опричнина Ивана Грозного, чьи картины нередко проглядываются в действительности 30-х годов.

Некую цель можно усмотреть во всех волнах террора за двадцать лет советской власти – уничтожение социально опасных, социально чуждых, социально вредных.

Потому и запомнилась более других волна 37-го года, что она наименее понятна, смысл ее до сих пор не прояснен.

Надо быть полным индетерминистом, чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единственной исторической целью 37-го года, что он один мощью своего честолюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю, куда хотел, и единолично сотворить чудовищный феномен 37-го года.

Если весь 37-й год произошел ради Сталина, то нет бога, нет идеального начала истории. Или – вернее – бог это Сталин, ибо кто еще достигал возможности управлять самолично историей!