Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

«Карантин» как бы подтверждает мысль о недоверии к «прозревающим слишком поздно».

В «Семи днях творения» им – прозревающим – хотелось верить. Хотелось верить, что живая душа рано или поздно придет к прозрению. И что грех, то есть преступление против человеческого закона, обязательная составная часть прозрения. Оказывается, что преступление – нечто вроде вступительных экзаменов в духовную мафию.

Такой вывод напрашивается по прочтении «Карантина».

«Деревенская проза» образовалась из нескольких потребностей и по одной причине.

Потребности эти – потребность правды, потребность критики и потребность реальной идеологии.

Причина та, что деревня переехала в город и стала писать о себе, научившись писать.

Деревня истинной литературы никогда не порождала. Былины и то – порождение Киева, дружинного города. Литературе нужна среда. А среда эта в городе.

«Деревенская проза» – свидетельство того, что деревни нет.

Потребность правды всегда живет в русской литературе. «Деревенская проза» сумела найти тот ракурс, в котором правда возможна, – ретроспекция.

«Деревенская проза» – одно из свидетельств, что прежней деревни уже нет. А о тех недостатках, которых нет, писать можно и в подцензурной литературе.

Потребность критики так сильна в литературе и обществе, что власть вынуждена разрешить и ее – тоже в ретроспективном плане: бывший бюрократизм, бывший волюнтаризм, даже бывшее раскулачивание. Нынешняя власть как бы к этому непричастна. Да она и сама социально близка авторам «деревенской прозы».

Идеология «деревенской прозы» тоже ретроспективна – это почвенничество; в «Новом мире» горькое, очень перемешанное с официальной идеологией – почвенничество либеральное, «культурное», в других печатных органах – агрессивное, замкнутое, русситское.

Авторы «деревенской прозы» – горожане из крестьян. Из них формируется власть. Из них же и литература.

Литература эта порой выше среды, как дворянская литература была выше дворянства. И все же это литература власти. Это единственная реальная литература нашего времени, вернее, реальная проза, о поэзии – другая речь.

Характерная черта ее – бесперспективность, потому что дети «деревенских прозаиков» – уже городские пижоны, на что сами прозаики жалуются. Да и они уже люди городского склада.

«Деревенская проза» бывает талантлива, но сутью она бедна.

Любой идеал, обращенный в прошлое, а особенно этот, лишенный существующей основы, – фикция.

Думая о России, «деревенские прозаики» не умеют думать о ее будущем.

И все же – чем важна «деревенская проза»? Она художественна и потому выполняет задачу, которую сама понимает смутно.

Эта задача – в лучших образцах «деревенской прозы» – сохранение народа как нравственного целого. В пору разлома народной нравственности «деревенская проза» проповедует преемственность народных нравственных правил. И поэтому она выше и реальней прозы городской. У нее и есть высшая художественная функция.

Как и вся наша лучшая проза – это проза воспоминательная, мемуарная. И в этом тоже важное ее значение. Народ не может жить без памяти. Память великой нации – великая память.

За память многое можно простить «деревенской прозе». Память – стиль «деревенской прозы».

Чем она больше запомнит – тем лучше, потому что это уже ушло.

«Деревенская проза» идет не от Тургенева, не от Бунина – от Шолохова. Идет от него, но далеко уже ушла. Шолохов написал, сколько крови стоила крестьянству революция (Твардовский), «деревенщики» – сколько стоила крови коллективизация, война, послевоенное десятилетие.

Они обращаются к материнскому, к отцовскому началу, к тому, что живет в каждом человеке, – к истокам детства, к памяти детства, к его звукам, запахам, к его радостям; они стараются навеки запечатлеть деревенское утро и вечер, зиму и лето, лес и поле, коня и корову – все, что ушло, что уходит, что скоро уйдет навсегда, – и в этой памяти хотят замкнуться, спастись от наступающих на горло проблем, спасти то, что на глазах разваливается, дичает, мещанеет, – спасти нацию, народ и державу.

А можно ли спасти? Это ли способ спасти?

Не случайно «деревенская проза» оказалась лучшей, наиболее серьезной частью нашей послевоенной литературы – она отобразила главную трагедию русской жизни – разрушение деревни, ее быта, уклада, нравственного идеала.

Не случайно «городская проза» оказалась небольшим эпизодом литературы 50—70-х годов. Город принципиально не изменился, принципиально изменилась деревня. Война и трагедия деревни слились в одну трагическую эпопею, которая до сих пор питает литературу.

Наша литература оказалась достаточно сильна, чтобы воплотить эту эпопею. Она оказалась слишком слаба, чтобы увидеть и отобразить новую перспективу, складывание нового народа.

Может быть, эта задача пока еще выше задач литературы.

«Деревенщики» – одно, «русситы» – другое. Деревенщики – из деревни, русситы из города, может быть, из провинциального, захолустного и скорей всего из захолустного, но из города.

Одни – из крестьян, другие – из мелкого служилого люда, из мещан.

Первые – трагедию претерпели, вторые – пересидели. В первых – хлеборобская закваска, у вторых – сшибка мелочной торговли, мелкого домовладения, трактира или вонючих номеров.

Первые – тело, вторые – паразиты на теле. Палиевщина.

И роднит их одно – недостаток культуры. У первых – надрывный, пьяный, озлобленный; у других – торжествующий, хитрый, агрессивный, формулировочный.

Первые страдают от незнания; вторые – утверждают незнание. Первым – страшно, вторым – удобно. Это спекулянты, спекулирующие народной трагедией, сволота.

Первых любить и понять надо.

Вторых – только презирать можно.

Тендряков и Палиевский.

Тендряков правильно пишет об утопизме русского сознания – утопизме народа и утопизме власти.

Утопизм – черта старого народа. Его грань – 50-е годы.

Можно проследить утопические идеи русского народа со времен колонизации Зауралья, Сибири, Алтая. Утопизм народных восстаний и исторических легенд.

Утопизм революции, коллективизации, индустриализации, 37-го года. Все это великие темы.

Утопизм в Европе окончился с крестовыми походами. Колумб открыл новую эру реального осуществления мечтаний.

В России утопизм продержался до середины нашего века.

Победа в Отечественной войне – его последняя эпопея.

Новая, складывающаяся нация – реалистична, прагматична, недоверчива к идеализму.