Фазиль Искандер - Паром

Счастливые не видят сны.
Как и часов не наблюдают.
И те, которым дни пресны.
Как сброшенные в ров, страшны.
Из снов беззвучно выпадают.

Так было. Я поставил крест
На всех мечтах необозримых.
Как председатель злачных мест
Зимой сопливой на озимых.
Орлы, признавшие насест,
Есть индюки. Не пощадим их!

Не снились мне — ни ост, ни вест,
Ни призраки моих любимых.
И да простится этот жест:
Из раны сердца, как червей,
Я выковыривал друзей.

Меня родимый свинобес
Волок по слизистым уступам.
Все дальше, дальше от небес.
За свинобесом свинобес.
Как знак всемирности, процесс
Замкнул швейцарец с ледорубом.
Так вот он, господи, прогресс,
В его значении сугубом!

И вдруг ты, чудо из чудес.
На четвереньках в сон мой влез,
Я рассмеялся и воскрес:
Ты мне приснился с первым зубом!

— Да будет свет! — малыш исторг.
И я нажал на выключатель.
О, ломоносовский восторг.
Омытый золотом старатель!

Природа света — давний спор.
Два великана — Гете — Ньютон.
Вопрос неясен до сих пор
И окончательно запутан.

По Ньютону свет — вещество.
По Гете свет — идея света,
Добра над мраком торжество,
Как вдохновение поэта!
(Хоть непонятно ничего,
Но как-то поощряет это!)

По Ньютону — цвет вещество.
Частица бьет в глазной хрусталик.
А цвет — иллюзия его.
Как бы видение того.
Кто выпил сам хороший шкалик.

По Гете — цвет он цвет и есть.
Свет подвергается атакам,
А цвет суровой правды весть.
Финал баталии со мраком.

И потому нам колорит
О компромиссе говорит.
Великим славу воскурим!
Но все-таки по всем приметам
Чего-то не хватало им.
При чем тут веймарский режим!
Ребенка не хватало им,
Ребенка в опытах со светом!

Был Ньютон из холостяков.
К тому же яблоком контужен,
Детородящих пустяков
Не приглашал к себе на ужин.
Но Гете, Гете, первоцвет
Искавший, как пастух теленка,
Варум Фергессен зи, поэт,
Что реагирует на свет
Щебечущий цветок ребенка?

И так, с ребенком на руках.
Почти что чаплинская лента:
Малыш и свет. Малыш впотьмах —
Для чистоты эксперимента.

— Да будет свет! — я сам исторг.
И стало в комнате просторно.
А ломоносовский восторг
Был зафиксирован повторно.

Семь раз с ребенком на руках.
Семь раз он к свету простирался!
Семь раз (запомните!) впотьмах
Ко мне теснее прижимался!

С проверкой опыта возни
Не предстоит. Свидетель рядом.
Я не Лысенко, черт возьми,
Коров кормивший шоколадом!

Когда малыш впотьмах прижал
Ко мне трепещущее тельце,
Вскричали физики: — Аврал! —
Ребенка гений доказал:
Любовь и свет — есть однодельцы.
А Гете издали кивал:
— Да, я предвидел сей провал,
Я их назвал — тюрьмовладельцы!

Их опыты — насилье, кнут!
Природы-матери стенанья
Они нам нагло выдают
За добровольные признанья.

Был Гете легкий Геркулес,
Он созерцал наш мир, не пучась.
Его к природе интерес
Был не надрез или разрез.
Он обтекал ее текучесть!

И тут совсем недалеко
До вывода, который, кстати:
Как свет белеет молоко,
А молоко есть жизнь дитяти.

Подставленная щедро грудь,
(И щедрость — свет!), любовью сжатый.
Прекрасен этот Млечный Путь,
Как бы в лампаду из лампады.

Свет есть любовь. Любовь есть свет.
(Другого не было и нет!)
Дитя цветущее и ветка.
И человек, конечно, свет.
Но разложившийся нередко.

Свет — хлеб с голодным пополам.
Прозрачно-золотистый храм.
До мысли радующий око.
При жизни явленная нам.
Единственная явность Бога!

Впервые встал. Шатнуло вбок.
Задумался почти печально.
Смелей, смелей! Еще шажок!
И да поможет тебе Бог
Надежнее, чем сила ног,
Стоять и мыслить вертикально!

Ну а теперь к себе, малыш.
Хочу начать стихотворенье.
Ты протестуешь, ты кричишь.
Тебя уносят, мой малыш.
Искусство — жертвоприношенье.

За дело! Комната в дыму
Сдирается с картины пленка.
Да славится в любом дому
Щебечущий цветок ребенка.

На гаснущих пиршествах жизни.
На свадьбах и тризнах отчизны
Всё меньше и меньше желанных.
Всё больше и больше незваных.
Друзья обратились в знакомых.
Приветствовать странно кивком их.
И не приветствовать странно
Кивком же в дверях ресторана.
Зато как естественно в морге.
Где неуместны восторги.

А те, что вышли в начальство,
Не нас приглашают на чай свой,
А если б и пригласили,
В каком разговаривать стиле?
В дилемме: паек или пайка?
Есть некая тайная спайка.
О чем рассказать могли бы
Они. Но молчат по-рыбьи.
Питаясь икрою пайковой.
Хранимой, как тайна алькова.

Наш Дарвин и без фрегата
Открыл в человеке гада,
Обратным ударом плети
Задвинув тысячелетья.
Что делать? И только к умершим
Мы нашу любовь не уменьшим.
Они новгородское вече
По радио ловят под вечер,

Дознаться хотят до причины
Страны ли своей ли кончины.
Должно быть, опущенный кабель,
Размыло от каплющих капель,
И не сотрясает глушитель
Тамошнюю обитель.

Раздавлены наши надежды,
Как мальчики в Будапеште
Или как женственность Праги,
Сама приспустившая флаги.
Разбрызгало нас, раскромсало.
Свихнувшихся тоже немало.
Их души, смешавшись с мозгами.
Отваливались кусками.

Иные далеко-далече
От нас и от нашей речи.
Другие вроде поближе.
Понятнее те, что в Париже:
Уроды соборов милее
Уродов на Мавзолее,
Хотя б потому, что грифоны
Не шамкают в микрофоны.

Мы те же и всё же не те же.
Всё реже, и реже, и реже
Бывалые наши застолья
И шуток свободных фриволье.
И хлоркой продутых вокзалов
Несет от банкетных бокалов,
И хочется, больше не споря.
Домой — из чужого подворья.

Домой! Но всё меньше родимых,
Развеяло ветром, как дым их
Очнешься — ни дыма, ни дома…
Но местность как будто знакома.
Очнешься! Как сиро! Как сыро!
Отбился я, что ли, от мира?

Конец! Но, быть может, начало.
Скрипучие доски причала.
Река с рукавами Кодора.
Паромщик багром до упора
Налег, и со скрежетом блока
Срывается в темень потока
Огромный паром неуклюжий…

Как тихо внутри и снаружи!
И дальше на левобережье
Не виден ни конный, ни пеший.
А помнится, в детстве, бывало.
Когда рукава затопляло.
Встречали родных в половодье.
Держа лошадей за поводья.