Фазиль Искандер - Паром

…Качнулся фонарь или лампа.
Паромщик! Да это ж Харлампо!
Теперь он хозяин парома
Пастух наш, сменивший Харона.
А дядя, умерший от рака,
Насмешник, смеется: — Однако
И здесь мы не можем без грека.
Как горцы без козьего млека.
— Повыше фонарь или лампу! —
Я крикнул: — Да ты ли, Харлампо?!

Я помню жестокую дату.
Вас вывезли в сорок девятом
И сбросили в степь Казахстана…

Он глянул сурово и странно
И молвил по-гречески: — Нэпе,
В гробу я видал ваши степи.
Я грек. А у грека Эллада,
Эгейского моря прохлада.
И мрамор, над миром парящий.
Мне снится всё чаще и чаще.

О нас, что в барханы зарыты.
Не вспомнили ваши пииты.
И только в родные пределы.
Без визы пройдя Дарданеллы,
Как плакальщицы, дельфины
Три дня волновали Афины.
Но что там! И греки легко нас
Забыли… О, хронос! О, хронос!

Он смолк, и в молчании горьком
Стал черпать из днища ведерком,
Как будто не течь, но теченье
Потока имело значенье.
Как будто не это корыто
Спасал он, но честь Демокрита.

Я крикнул: — Фонарь или лампу
Повыше! Кто рядом, Харлампо?
Он молвил, огонь подымая:
— Сегодня раскладка такая —
Твои здесь. Я их горевестник,
А брат твой мне брат и ровесник.

Как будто от взрыва над крышей
Взметнулись летучие мыши!
И вдруг! Но без стен и без крыши,
Я признаки нашего дома
Узнал в очертаньях парома.

Да, брат мой… Его по затылку
Признал я. Склонившись, бутылку.
Отнюдь не с запиской, конечно.
За борт окунал он прилежно.
(Следила сестра безутешно.)
Кто смолоду с Бахусом свыкся.
Тот пьет и над водами Стикса.

А рядом кузен огнеглазый.
Охотником и скалолазом
Он был, но в тюрьме по доносу
Загнулся, не вынув занозу
Из сердца, как истинный кровник.
Хоть умер недавно виновник.
Он так говорит: — Перевозчик,
Прибудет на днях мой доносчик.
Он умер, но все же вторично
Я должен убить его лично.

На банке передней у края,
Какую-то ручку строгая.
Белея рубахой нательной
Мой дед примостился отдельно.
— Ах, дедушка мой горбоносый.
Твои ли несметные козы
Трещали в чегемских чащобах.
Пугая коров крутолобых?
Блеющим водопадом
Стекали к загонным оградам?

Но дед меня слушать не хочет
И словно при жизни бормочет:
— Слюнтяи! Ленивое племя!
Пахать, говорю, уже время!
…Бывало, с последней звездою
За первой ступал бороздою,
Шел, землю взрезая, как масло.
Покуда заря не погасла.

Пласты за пластами валились,
Как дымные ломти, сочились
Земли нашей жирные комья…
И словно осекся: — О чем я?! —
И сквозь задрожавшие губы, —
Сгубили быков душегубы.

Не знаю я, как там на небе.
Кто занят заботой о хлебе.
Но к Богу, сбираясь по круче
С мотыгой, я думаю, лучше.
Я думаю, и без чегемцев
Хватает ему иждивенцев.
…Он ручку в клинок забивает
И вмиг обо мне забывает.

А вот на корме моя мама…
На берег покинутый прямо
Глядит и глядит ненаглядно,
Не видит меня, вероятно.
И шепчет, я слышу, со вздохом:
— Мне сын мой привиделся плохо.
Мы все-таки вместе отныне,
А он там один на чужбине.

У губ ее горькая складка.
Как сладко, бывало, как сладко
Ту складку при жизни хотелось
Разгладить… Да вот не успелось.

…Аресты, и войны, и ссылки.
В Сибирь принимались посылки.
А что в них? Чеснок да консервы.
Но ищут приемщицы-стервы
Оружья, точнее, записки —
И в клочья — табачные низки.
Как будто на листьях табачных
Шифровки о происках мрачных.

Посылки ползли, доползали.
Хотя и не знаю, всегда ли.
Но чаще всего адресаты,
Не выдержав зимней осады.
Невидимые за ширью.
Лежали уже под Сибирью,
Как некая плата за злато.
Что вырыла та же лопата.
Чесночные связки над ними
Могли быть венками сухими.

В стране суетливых героев.
Бараками Север застроив.
Пьянея от ласки и таски.
В предчувствии неувязки,
Наркомы, как наркоманы.
Зубами ломали стаканы.

Шел пир победивших лакеев.
Но дым его жирный отвеяв.
Который стоял коромыслом.
Ты стала достоинством Смысла.
Беззвучною силой презренья.
Рождая на миг уваженье.
Отпрянувшего шакала.
Но стая опять подступала.

Печальная здравость крестьянки
В ребенке, в подростке, в подранке,
Энергию боли сгущала
В какой-то кристалл идеала.
Царапающий алмазом.
Но сохраняющий разум.

О, как ты несла свою ношу!
О, мама! Я тоже не сброшу.
Пока в этом мире я значусь,
О вас расскажу и расплачусь.
Пред Господом с этою книгой
Предстану, как дед мой, с мотыгой.

Прощайте, прощайте, прощайте.
Хотя бы во сне обещайте.
Являться и вновь уноситься.
Душа — это легкая птица.

Навряд ли о жизни загробья
Расскажут мне ваши подобья.
Но мысленно: — Кто там? — прикинешь
И как-то спокойней за финиш.

А если подробности вытрясть
Из мужества — детская хитрость —
Быть может, стремление к маме.
Хотя и не ведаем сами.
Но я не скажу, что убийца
Есть средство с любимыми слиться.

Прощайте, прощайте, прощайте!
И сны мои вновь навещайте!
Что смерть? Это путь населенья
Из города снова в селенье.

Но так ли, как в детстве, бывало.
Когда рукава затопляло.
Встречали родных в половодье.
Держа лошадей за поводья?
Огонь над водой убывает.
Мой дом от меня уплывает.

Отбросив ненужные стены.
И тает во мгле постепенно
Огня покачнувшийся конус,
И шепот далекий: — О, хронос!

Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья,
Так я таскался с тобою всю жизнь, пером по бумаге скребя.
Свобода, где, когда, почему я полюбил тебя.
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья?
Свобода, как весело морю отдать своей невесомости груз.
И красный сок течет по щекам — свобода — разбитый арбуз!
Свобода, я за оркестром бегу и рядом собачка моя.
Белочка, мы за свободой бежим, свободные, ты и я!
Свобода — это впервые верхом. Не тряская рысь, а галоп.
И ветер, волнуя, целует меня, как женщина мальчика — в лоб
Свобода — ты дядя любимый мой с вечной усмешкой у рта.
И легкость! Легкость, легкость во всем! Легкость и острота!
И вдруг он исчез. И детство в разрез! Прощай, капитан Немо!
Бухта Нагаева. Магадан. Мое первое в жизни письмо.
Бухта Нагаева. Магадан. Как пионер в Артек,
К дяде любимому по ночам я совершал побег.
Нет, не возмездье меня вело в глухой, одинокой борьбе.
Нет, не возмездье меня вело, а только любовь к тебе.
Можно и без свободы прожить. Это как жизнь при луне.
Но круглосуточный лунный свет ужас внушает мне.
И если я пел над бегущей волной — серебристый бег ковыля,
И водопад дрожал, как клинок, и женщиной пахла земля;
И если сумерки я воспел опущенных тихо ресниц;
И взлет дирижерских рук сравнил со взлетом множества птиц;
И если в позе стекающих ив мерещился мне всегда
Призыв к милосердию и чистоте — молитва или вода;
И если в горах в болтовне пастухов дохнуло Гомером вдруг:
— Да будь ты горящей рубашкой на мне — тебя я не скину, мой друг!
И если я с мордою льва сравнил нахмуренный взгляд айвы,
И тайну внезапных смертей открыл — авитаминоз любви;
И если ловил я приметы земли яростно и остро.
Как рот мальчугана после игры бурлящее ловит ситро;
И если я понял: вечерняя грусть, природы пригашенный свет —
Прививка печали, чтоб все-таки жить в мире, где мамы нет;
И если ценил я приметы земли: пахнет кувшином винцо,
У раздувающего огонь богоподобно лицо!
И если любил я приметы земли: к финишной ленте стремясь.
Грудью бегуньи подхвачена страсть и опадает, струясь!