Иван Акулов - Касьян остудный

— Ты, товарищ председатель, право, помешан на этом деле, за грудки чтобы. Это как раз вода и есть на мельницу оппозиции.

— Сальца разве твоего испробовать, — не устоял перед соблазном Яков Назарыч. — А сальцо, видать, на хлебе выращено. Свое али казенный паек?

— Паек.

— Товарищ милиционер Ягодин, ты к нам как, навовсе? — Яков Назарыч вытер засаленные руки о волосы. — Жилье найдем. Да хоть и у меня живи.

Милиционер Ягодин, не умевший по молодости утаивать своих мыслей, усмехнулся:

— Поуютней бы где местечко, товарищ председатель. У вас от одних тараканов деру дашь. Ведь они небось и в постель лезут?

— А ты, милиционер Ягодин, из какого происхождения?

— Воспитывался в сиротском приюте, потом на Каме в сплавной конторе работал, на сплаве. Плоты гонял. Два раза, до Астрахани спускался.

— И неужели тараканов не видывал?

— Видывал, да лучше без них, — опять усмехнулся Ягодин.

— Конечно, лучше. Какой разговор. Я, видишь, за сельсоветскими делами и дом, и хозяйство запустил. Пожалуй, хуже всех живу. Надо и о себе подумать. Слышь, матка, надо бы вывести тараканов-то.

— Ног не отъедят, чего испужался, — подала голос с печи старуха. — Их, окаянных, по первой стыни выморозить можно. Двери отворим, и передохнут.

— А я чую, товарищ Ягодин, беднота вам гребтит. Уполномоченный Оглоблин по словам тоже навроде за Советскую власть, а спать и кушать милости просим к Кадушкину. Вот речи-то его и припахивают жирными блинами.

— Да сколько же можно нищенствовать, Яков Назарыч? Жизнь сама подталкивает на светлую дорогу, что ж за старое-то цепляться. А насчет товарища Оглоблина ты вовсе напрасно говоришь. Ничего такого товарищ Оглоблин не высказал.

— Да ведь я-то больше знаю, кто в чьей бане моется.

— Насчет бани все может быть. Не спорю.

Баню Умнов упомянул для красного словца, а у Кадушкиных и в самом деле топили баню, потому что был субботний день.

Федот Федотыч с Семеном Григорьевичем со сходки пришли поздно, однако оба пожелали погреться после сырого и мозглого холода нежилых поповских стен. Каменку весь вечер Харитон шуровал неотступно, набрасывая на угли березовых дров, и в раскаленной бане жгло уши, а от горячего пара закладывало грудь. Федот Федотыч любил жар и мыться пошел первым. В большем теплом предбаннике на выскобленный столик поставил лампу и большой туес холодного пива. Каменка была сложена у самых дверей, и при входе в баню от нее жаром вздымало волосы. Федот Федотыч несколько раз пытался зажечь в бане коптилку, но та сразу гасла от парной духоты. Сторонясь зева, начал плескать на каменку крутым кипятком из чугунной колоды за ковшом ковш. Раскаленные камни вроде трещали и стреляли, били в отворенный ставенек жаром. Федот Федотыч в полной темноте натянул на голову тонкую шерстяную шапку, залез в рукавицы и ощупью поднялся на полок. В деревянной шайке с квасной гущей под рядниной распаривался веник. И его привычно нашел, обмахнулся и пошел выхаживать себя по ляжкам, по спине, по ребрам. Квасной гущей забрызгал все стены, каменку, и тонко запахло хлебной пригарью, загустел в бане хмельной угарец. От жары, кипятка и пьяноватой гари Федот Федотыч обомлел, едва не потерял память. На этот случай совал в кадушку с холодной водой свою полуобморочную голову, не сняв шапки, мочил затылок. Потом, уж совсем не чувствуя жары, в каком-то исступлении порол себя веником, пока не охлестал его до прутьев, пока вконец не уходился — лег на полке, примостив беспамятную голову на обитом голике.

К этой поре прибежал Харитон, выволок из бани полуживого отца, положив на лавку в предбаннике, дал понюхать нашатырного спирта, на грудь намочил тряпицу.

Пришел Семен Григорьевич со своим полотенцем и туалетным мылом. Двери бани и предбанника были настежь открыты — из них валил пар, березовый дымок и угарный хмель. От горячих запахов здоровой бани у Семена Григорьевича зуд пошел по всему телу, будто век не мывался. Раздеваться не спешил, чтобы баня охлынула. Федот Федотыч пришел в себя и потребовал у Харитона пива. Тот с готовностью облапил запотевшие бока туеса, налил глиняную кружку. Федот Федотыч спустил с лавки тонкие, прогонистые ноги, облепленные березовым листом, взял кружку и сдул пену:

— Только бы париться, только бы вроде поясницу отпустило, нет, скажи, дыхание заняло, завалило. Харитон, слава богу, прибежал, знает уж меня, — вызволил. Дед мой, я его не застал, бабка пересказывала, тот начисто запаривался. Прямо с концом. В пимах на полок-то вздымался. И баня у него, сказывают, была по самую крышу в землю врыта. Тогда еще по-черному топили. Разве в нашей банюшке такую жару нагонишь. Одно званье, что баня. Да, жил народ, — кряжье. И хоть тот же дед — гужи рвал. Из-под горы воз с дровами на себе вывозил. А тут что, на полок еще не залез, а в ушах уж колокольцы запозванивали. Два раза сданул на каменку — и душа без малого от тела оторвалась. В стельки деду-то не гожусь. И раньше, моложе, крепче не был. Уж такой заводыш.

Федот Федотыч больше для вида поносил себя, на самом же деле был доволен и баней, и паром, и своей крепостью, и пивом, которое пил помаленьку, чтобы подольше хватило жажды, сладко томившей распаленную грудь.

Семен Григорьевич ушел мыться, оставив двери приоткрытыми.

— Запри двери-то, Харитон. Выстынет вся баня. Запри, говорю.

— Да он-то, Семен Григорьевич, не любит жары.

— Ты скажи, какой хилый. Нет, я так не могу. — И Федот Федотыч сам прикрыл дверь, но не успел сесть — дверь распахнулась, и белотелый Оглоблин, с раскаленной лысиной, закричал перехваченным голосом:

— Уморить, что ли, собрались. Сердце захолонуло.

Федот Федотыч смеялся, вытирая набухшим полотенцем худую крученую шею, острые ключицы. Он был тощ и сухокост, однако чувствовалось, что суставы его рук и ног стянуты тугими жилами.

— Ты иди-ка, Харитон, самоварчик обхлопочи да рябиновки достань. Кваску с хреном. Груздочков. Дуняша клюквы бы насыпала. С ледком.

Харитон ушел, а Федот Федотыч, накинув на плечи, на взмокшую рубаху, полушубок, стал пить пиво, сознавая себя здоровым, бодрым, и, слегка хмельной, обнадеженно думал: «Ничего, жизнь наладится. Мы еще поработаем. Кому колхоз, кому частная десятина, только чтобы каждый понимал себя на земле и хозяином, и работником, вечным, добровольным и удачливым…»

Когда Федот Федотыч и Семен Григорьевич пришли наверх в горницу, там был уже накрыт стол под висячей фарфоровой лампой.

Любава вторую неделю гостила у ирбитской тетки, и подавала к столу Дуняша. После того как ее побил брат Аркадий, она болела, и Любава выхаживала ее, словно родную сестру, поила травяными настоями и выварками, облегчала ее боли примочками, не давала работать, пока Дуняша не обмоглась совсем. Аркадий рассек у ней вершинку правого уха и зашиб правый бок. В тяжелой работе теперь покалывало в боку, а вот шрам на ухе был очень заметен, и это угнетало Дуняшу. Теперь, заплетая косы, она так укладывала волосы, что они прикрывали вершинки ушей. Харитону нравилась новая прическа жены, он гладил и без того гладко причесанные ее волосы, а ей все казалось, что не от любви он, а из жалости ласков с нею.