Иван Акулов - Касьян остудный

— Голуба Семен Григорьевич, и я говорю, что сниму свой малахай, но только перед жирным колхозом. А пока трудно верить. И рвется у меня голова на части от твоих слов. Двоится, Семен Григорьевич. Зазывное это дело — крупное хозяйство, но как подумаю о Егорках, нету веры ему.

— Так вот Советская власть-то и приглашает умелых да трудолюбивых вступить в новые хозяйства и взять там общее дело в свои руки. Вступишь в колхоз, Федот Федотыч, и будешь как опытный, образцовый работник. Нешто не завидно? Хотя и понимаю, что тебе это без нужды. Ты и без колхоза при норме. Но подумать и тебе не грех.

— Нет, нет. Ты со мной об этом больше не заговаривай. Я с лентяем в одном поле оправляться не сяду. Извини, не за столом будь сказано. Говоришь ты вроде правду. Это и австрияк Франц Густавович сказывал мне, что у них все мелкие участки земли, как наделы, что ли, по-нашему, ошинованы в крупные владения. Русская, говорит, десятина кормит пять-шесть ртов, а ихняя, в большом-то загоне, — все полтора десятка. А куда-то, до войны еще, он морем плавал, так там, сказывал, и в помине нет мелкоземелья. Да я, Семен Григорьевич, без всяких заморских умельцев знаю, что большие запашки расчетливей лоскутков. Дело артельное завсегда спорей выходит. Недаром мужик довеку завел артельщину, или помочь, по-нашему. Ты сам родился в крестьянстве, сам знаешь: дружно — негрузно, а врозь — хоть брось. Это еще до нас сказано. Но русская артель равняла мужика только в труде, а не в хозяйстве. Вы же, голуба Семен Григорьевич, все хотите поставить шиворот-навыворот, чтобы я, как и Егорка Сиротка, остался с одной ложкой да в одних портах. Извиняй, помешкаю с колхозом-то… Засиделись уж мы. Много ли ночи-то, Харитон?

— За, полночь, батя.

— Давайте по местам. Тебе, Семен Григорьевич, приготовлена моя кровать, а я пойду вниз, на печь. После бани, боюсь, не охватило бы поясницу. Спокойной ночи вам. — Спускаясь по внутренней крутой лестнице, Федот Федотыч тяжело, озадаченно вздыхал: — Разве уснешь теперь. Теперь до утра.

Семен Григорьевич устроился на кровати. Харитон увернул фитиль лампы и тоже собрался уходить в горницу, где уж притихла Дуняша, но Семен Григорьевич остановил его:

— Ты, Харитон, присядь-ка рядышком — словечко есть к тебе. Для двоих только, чур. Мне помнится, ты в оные времена собирался в колхоз. Было? Было. А теперь? Не передумал?

— Мне сейчас, Семен Григорьевич, никак нельзя отойти от батиной упряжки. Теперь уж как он, так и я. Ведь если мы с Дуняшей уйдем, что он один…

— И все-таки, Харитон, пора приспела всерьез подумать о своем будущем. Я не настаиваю, чтобы ты шел в колхоз, но ты должен знать твердо — не вступишь с самого начала вместе со всеми, потом не примут. И будешь снова отщепенцем, элементом и прочее. А ведь хозяйство, которое вы ведете, не имеет будущего. Почему не имеет? Странно. Милый Харитон, почему придет в упадок ваше хозяйство, понимает даже Федот Федотыч. А тебе, молодому человеку, надо не только бы понять, но и шагать в ногу со временем. Хозяйство ваше хизнет по ряду причин. Вот с весны дадут вам дальние земли. Раз. Запретят аренду. Два. С созданием колхоза исчезнут наемные руки, без которых вы не обходились в горячую пору. Наконец, есть решение правительства не продавать более частнику машин. Да что машин, кооперация соли не продаст. Понял теперь? Вот как складывается обстановка.

— Семен Григорьевич, так ведь это и есть наступление на частный сектор.

— Милый Харитоша, а я-то о чем толкую. Оно самое, экономическое наступление.

— Однако правительство, Советская власть, не должны силком давить и терзать честного крестьянина. Я слежу за газетами. Нету таких призывов.

— А я разве сказал, что есть. Ты и сам видишь, что в руках государства множество верных, так называемых экономических, рычагов воздействия на мужика. О репрессиях, которых так боится Федот Федотыч, сейчас, разумеется, не может быть и речи. Да мы о них и не говорим. Но борьба есть борьба, хоть она и экономическая, и, как во всякой борьбе, будут свои победители и свои побежденные. Однако…

— А мы с батей хотим в сторонке вести дело свое.

— И ведите, только тебе знать бы следовало, что отец твой, Федот Федотыч, — пень старый, век свой изжил и сам по себе на своей делянке изойдет. А вот твоя судьба и судьба моей племянницы Дуняши меня весьма занимает, и я боюсь, чтоб вам не оказаться побежденными.

— Но ведь со вступлением в колхоз пока не горит. Или уж вот теперь же надо?

— Не горит. Нет, не горит. Есть время подумать. Но до землеустройства. Да ведь если решишься, так что же медлить-то. Право слово, трудно с вами вести разговор. То да по тому.

Харитон сидел на стуле, уронив плечи и стиснув коленями руки, сложенные ладонь к ладони. Уловив раздражение в голосе Семена Григорьевича, поднял на него свои покорные глаза:

— Да ведь я что ж, Семен Григорьевич. Если ваш такой совет, вам виднее. Я, пожалуй, и запишусь. Хоть завтра.

— Я не тороплю, Харитон, Не тороплю и не настаиваю. Хочу только, чтоб ты видел свою жизнь чуть подальше устоинской поскотины.

— Я понимаю, Семен Григорьевич. Понимаю, не будет нам прежнего житья. Мы с Дуней хоть кому работники. Колхоз, так пиши колхоз. Отца только и жалею. Один он у нас. Сердиться станет. Да, видно, другого выхода нету.

— Иди, Харитон. Спокойной ночи тебе. Вижу, понял меня, а в остальном уж как велит совесть.

В остаток ночи Кадушкины не сомкнули глаз, томительно думая о грядущем, непонятном и потому чуждом. Не спал и гость, а задремал, забылся только перед рассветом. И даже во сне чувствовал свое больное сердце.

К Зимнему Николе обложенные твердым налогом устоинцы почти рассчитались с государством по хлебу. В урожайном году большинство дворов поставки выполнили без особых затруднений, и часть хлеба пошла на рынок. По окрестным селам и деревням свободно разъезжал скупщик Жарков, потому что заслоны и посты на дорогах были сняты, да мужики не особенно боялись их, так как имели на руках квитанции «Союзхлеба».

Милиционер Ягодин, ждавший кулацких выходок и борьбы с контрой, нашел в Устойном тихую и безмятежную жизнь. Поселился он у Валентины Строковой, секретарши Совета, которая жила в доме стариков родителей с маленькой дочерью. Милиционеру Ягодину была отдана крохотная горенка, прирубленная к дому со стороны огорода. Единственное окошко выходило на крутояр к пойме Туры и было так заботливо оклеено, что никогда не замерзало. Милиционер Ягодин часами сидел возле окна, читал учебник политической грамоты и передовые статьи окружной газеты, готовясь будущей осенью поступить на юридические курсы. Его особенно приковывало окошко в предвечернюю пору, когда иссякал над снегами понизовья куцый зимний день и мягкая сумеречная просинь подступала все ближе и ближе к селу. Сперва меркли приречные кусты, и без того с робкими очертаниями от изморози, затем тонула дорога к взвозу, и уж нельзя было разобрать: сани ли поднялись от реки, или тень легла от сугроба и налилась затаенным мраком. Ближе к крутояру, на белой равнине луга, были все время ясно видны стога сена, обнесенные жидкими пряслами, и вдруг замутились, отошли, огорожа вокруг них растаяла, и поближе и подальше от них все стало синеть, как и сами сумерки, и, наконец, спряталось все в потемневших снегах. По тропинке возле огорода прошла баба с коромыслом и пустыми раскачивающимися ведрами. За изреженным тыном мелькала ее шубейка из черненой овчины. У спуска, где дорога утекает под изволок, вскинул свою длинную шею колодезный журавль. Баба с ведрами потянула его за веревку, и он медленно, как дремотный, стал клониться к земле, все выше и выше задирая по-волчьи прямой хвост с привязанными к нему поленом и тяжелым колесом. Когда баба наполнила ведра и, подняв их на коромысле, вернулась на тропу, шубейка ее почти слилась с потемневшим тыном. Но Ягодин надежно видел, как она тихо, укачкой плыла по ту сторону огорода, и вдруг потерял ее, хотя знал, что она не успела еще скрыться за углом дома. Потом он вроде еще сумел перехватить ее совсем уже неверную фигуру, но эта почему-то показалась ему легче и очень быстрой. Ягодин на мгновенье смежил притомившиеся глаза, а, открыв их, ничего не увидел на улице. Окно густо затекло темнотой и окончательно ослепло.