Иван Акулов - Касьян остудный

В доме хлопнули двери. Кто-то прошел по избе торопливым шагом и постучал в горенку. Через порог шагнула Валентина в своем узком и легком пальто. Села на кровать милиционера.

— Фууу, разов пять в чарым занесло: задами бежала. А тут, скажи на милость, едва на ржановскую Настю не наскочила. Ползет, толстомясая, с коромыслом. От чего бежишь, на то и вынесет. А вы все сидите да книжечки почитываете. Житуха. В селе все кипит, а он знай почитывает.

— Скажи-ка ты, — усмехнулся Ягодин и зашуршал коробком спичек.

— Не зажигайте, не зажигайте. Никакой тревоги, наказал председатель Яков Назарыч. Втихую надо накрыть.

— Заговорщиков, что ли?

— А то кого еще. Собирайтесь живо, и я проведу вас задами. Мы в избе у Егора Бедулева. Актив. Ну жизнь, дьявол ее задави.

— А толком не объясните, что случилось? Может, и ходить незачем. Разве нельзя погодить до утра?

— Мы жаловаться будем на вас — вот что, товарищ Ягодин. Да, да. Вы плохо держите смычку. А спекулянты распоясались.

— Да ведь вы шли по избе, небось видели, у печки мои выстиранные портянки сохнут. И носки тоже. Босый я теперь. Как пойду-то, Валентина Силовна?

— Тятины онучи принесу. Ну только. Да одевайтесь же, — Валентина встала, выговаривая: — Кругом не спокойно, а мы портянки сушим.

— Дак если постираны, надо же высушить, — все еще с усмешкой говорил Ягодин, собираясь обуваться.

— Сразу видно, товарищ Ягодин, не служили вы в армии. А я люблю боевых да скорых, чтоб так и стриг на одной ноге.

— Завидная любовь у вас, Валентина Силовна.

— С чего-то на любовь занесло. Неделовой вы мужчина, товарищ Ягодин. Чегой-то о любви вдруг.

— Да ведь вы же, Валентина Силовна, сами сказали, что любите боевых да скорых.

— Боевых да скорых, конечно, не таких, как вы. Я ведь про любовь-то высказала не в том смысле, как любятся, — и поторопила: — Медленно-то как вы.

— Тихий воз на горе, говорят. Да вот и готов.

— Наган-то хоть взяли?

— Неуж стрелять придется?

— Да смех-то какой вам, товарищ Ягодин. Вы еще не знаете наших.

— Пойдемте, Валентина Силовна. Я за вашу безопасность ручаюсь.

Они через маленькую кухонку вышли в избу. За столом у коптилочки хлебал душистый гороховый кисель Сила Строков, с изломанной на сторону, заспанной бородой. Увидев дочь, треснул ложкой по ребру блюда:

— Валька, до каких пор станешь вожгаться с мужичьем? Робетенок не умыт, не прибран. В кого издалась — все на сторону да на сторону? А дома всего вдосталь.

— Вот еще, — не поглядев на отца, сказала Валентина и толкнула дверь из избы. Вышел и Ягодин. В сенках старуха Строкова шебаршила веником:

— Что он опять?

— Известно, одно у него.

— А ты иди. Иди с богом. Я с ним всю жизнь света не видела, так он еще и на тебя хомут накидывает. Иди-ко, иди.

Старуха проводила дочь и Ягодина до самых ворот, все приговаривая:

— Иди-ко знай. Потом в энто оконце у крылечка стукни.

Милиционер Ягодин задержался у крыльца, и Валентина в дом вошла одна.

— Я тебя зачем посылал? — сердито спросил Яков Умнов.

— Да идет, идет.

— Скорей из Ирбита можно получить помощь, чем вызвать нашего милиционера товарища Ягодина.

В избе не было огня. Но топилась печка и через открытую дверцу бросала на пол живых светлячков. Кто-то курил подмоченный табак, и пахло горелым навозом. Было душно и жарко. На лавке, во всю стену, сидели. Ягодин нашел местечко и опустился рядом с мужиком, хрипло сопевшим носом.

— Начнем, товарищи. Товарищ милиционер Ягодин, повторяю для вас: отдел заготовок и сам Борис Юрьевич Мошкин распорядились арестовать перекупщика зерна Жаркова. Он в сию минуту играет в подкидного в избе у Ванюшки Волка с Машкой и Титушком. Кулак Ржанов, Михаил Корнилыч, хоть он числится в депутатах у нас на сегодня, запродал Жаркову двести пудов и ночью на семи санях повезет в город. Из окрика постановлено запроданный хлеб силами Совета брать и четвертую часть пускать на нужды бедноте, а остальное как заданье в «Союзхлеб» на ссыпку. И далее…

— Так-то Мишка, который, и пустил к себе на двор.

— Бедулев, не встревай, — оборвал Умнов и легкой ладонью хлопнул по столу. — Ну вот так значит. Хм. Вот так оно выходит, — повторил сбитый с мысли председатель. — Теперь дальше. А дальше братаны Окладниковы. Они тоже с Жарковым снюхались. А брать тот хлеб можно только в дороге. С возов, сказано.

— Мишка небось не один повезет. И с ружьями, — предостерег мужик от дверей, что не переставал лузгать семечки.

— А вот Ванюшка объяснит нам. Ванюшка? Где он?

— Вот спит. Эй, ты, затяг.

— Дай ему леща.

Сопевший рядом с Ягодиным и был Ванюшка Волк. Ему съездили по шее — он зашевелился и растряс острый запах перегара.

— Кто балуется?

— Ты, Ванюшка, спать, что ли, явился?

— Да кто спит? Кто спит? Вишь, размахался. Дам наотмашку.

— Ну-ка, разъясни, кто там у Ржанова хлеб повезет.

— Я тебе сказывал, чего еще?

— Ты всем скажи.

— Поедет этот самый, игривенький.

— Это кто же?

— Да этот самый скупщик Жарков, улыбчивый все. Вот мама его игривеньким и прозвала.

— Когда мы от него только избавимся.

— Не мешай, — загорячился Ванюшка. — Вот они и поедут. Значит, Жарков и сам Ржанов. Ржанов меня зазывал, да я что, враг, что ли. Наотрез.

— Ржанов небось ружье берет? — спросила Валентина Строкова.

— А то. Кривой спит с ружьем. Под одеялом промеж бабы положит и спит. А с хлебом в дороге, как без ружья.

— Один Титушко без всякого ружья всех врастяжку уложит.

— Вот разве Зимогор.

— Милиционер же есть с наганом.

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Поплыл опять хлебушко.

— А я так думаю, — сказал колесный мастер Влас Зимогор. — Я так, мужики, думаю. Партизанить надо было в гражданскую, когда Колчака били. А теперь время отошло партизанить. Это ведь не игрушка. А дай-ка Мишка стрельнет с перепугу. Кто тогда, Егор, будет твоих ребятишек вскармливать?

— Ты, Влас, почему меня вдруг застрелил-то?

— Я к примеру.

— Может, тебя первым Мишка ухлопает.

— Я, мужики, затем и слово взял, сказать: в нападение я не ходок. Нет и нет.

— Спужался, — надорванным смехом отозвался Ванюшка Волк. — А еще красный партизан. Эх ты!

— Потому и не пойду на мирный обоз, как я боевой красный партизан. Понял, Волк? И помалкивай. Надо по-советски. Законно. Мало ли что прикажет Мошкин. Спекулянта Жаркова, верно, арестовать и в город представить. А Ржанова и других мужиков, коим хлеб мешает, упредить, так, мол, и так. Государству хлебушко, и все тут.

— Разве не говорено, Влас Игнатьевич, — сказал Умнов. — По строгости закона предупреждали, по статье сто седьмой. Да вот неймется. А как хлебушко заберем без копеечки да на самого Мишку дело заведем — тут и резон весь, — Умнов хлопнул ладошкой по столу: — Двадцать пять процентов взятого хлеба пойдут в кредит бедноте — это и есть законно. А ежели ты, Влас Игнатьевич, не поддерживаешь актив бедноты, то мы неволить не станем, потому как у нас нет права на тебя власти.